Любовь

— Для того, чтобы оправдать невинно пострадавших по государеву указу пигаликов. Своих собратьев.

— Я буду в большой опасности, если ты провалишься, — задумчиво, словно сама себе отметила Лжезолотинка.

— Думаю, так. А, может, и нет. Я обратился к вам, государыня, за посредничеством по той единственной причине, что в обстановке жестоких преследований, в обстановке всеобщего произвола не имел надежды изложить свои доводы и оправдания великому слованскому государю лично.

— Но я уже сказала ему, что ты Золотинка, — неуверенно протянула Зимка, пытаясь как будто в последний раз отвратить пигалика от его намерений.

Но тот лишь развел руками, принимая неизбежное.

— Где ты хочешь, чтобы я тебя высадила?

— Разумеется, в Вышгороде, перед дворцом Рукосила. Мы должны миновать все промежуточные преграды, какие только возможно. Чем ближе к цели, тем лучше.

— Хорошо же, — протянула Зимка, преодолевая сомнения, — хорошо… Я помогу тебе, — решилась она. — Я сделаю для тебя все, что смогу. Потому что… потому что… — И она повела рукой, отрицая то, что еще только пыталась сказать: потому что и ты по-своему любишь Юлия. Она не сказала этого, тотчас же устыдившись своего великодушия, которое и возможно было только (чего Зимка, впрочем, не понимала), пока Юлий был для них обеих потерян, затерявшись где-то безвестности, пока оставался он прекрасным далеким будущим… Тогда как завтрашний день… завтрашний день уже подступал во всем своем неясном и грозном значении.

Но так уж распорядилась судьба, однако, что благие намерения соперниц не имели будущего. На обратном пути Зимка едва успела разговориться, не без удовольствия живописуя затруднения Рукосила, Золотинка едва наладила два-три вопроса — многое представлялось ей неясным из того, что Зимка не умела заметить, не говоря уж о том, чтобы понять… словом, мирно настроенные соперницы только-только успели раз-другой перебить друг друга, когда сумятица на воле, голос пустившегося вскачь за каретой витязя заставили пигалика притихнуть, а государыня сунулась в окно.

Услужливый витязь с извинениями указал государыне на пыливших по дороге из столицы всадников. Вскоре Лжезолотинка признала окольничего Кореха; то был нарочный великого государя.

Корех, один из свежеиспеченных вельмож нового царствования, прилизанный молодой человек с узкими черепом и крошечной тщательно возделанной бородкой, попадался Лжезолотинке при дворе, неизменно вызывая у нее брезгливое ощущение опасности. И сейчас, пустой взор его, не способный оживиться ни искренностью, ни чувством, не заискрился при виде первой красавицы государства; в любезностях его чудилась та же бережливость и расчет, которые так полно выказали себя при возделывании уместившейся под губой бородки.

Окольничий сообщил, что великий государь и великий князь Рукосил-Могут требует государыню к себе ни малого часа не медля. Юный вельможа (а был он, по видимости, сверстник государыни) не посчитал нужным смягчить ни одного из грубоватых выражений великого князя.

— Что за спешка, окольничий? — спросила Лжезолотинка, и уязвленная, и встревоженная. И добавила без нужды, словно оправдываясь: — Все равно я уже возвращаюсь.

Вельможный недоросль намеренно или по недостатку душевной чуткости, следуя естеству, которое заставляло его переводить всякий разговор на себя, принялся рассказывать в ответ, как долго и хлопотно, битый час! искал он укатившую неведомо куда государыню.

Самолюбивая Зимка при всей своей стремительности не проходила мимо мелких обид, но сейчас беспокоили ее не обиды, не унижение, а угроза, с изощренной проницательностью она улавливала в беспечной развязности юнца нечто опасное. Пространные разглагольствования Кореха заставили ее порозоветь, княгиня закусила губу и откинулась вглубь кареты, бросив выразительный взгляд на затаившегося пигалика. Однако долго вынести безмолвия не смогла — почитая, очевидно, молчание за слабость — и завела разговор: что слышно при дворе, что говорят? что последние вести про змея?

И тут обнаружилось, что стоило помянуть змея, как недоросль выказал и ум, и красноречие, голос его, казалось, затрепетал, как это бывает, когда затронуто нечто сокровенное, подлинное. Молодой окольничий заговорил с горячностью, даже оскорбительной по отношению к государыне, которая только что стала поводом для самого сдержанного проявления чувств. Вряд ли только черствый до простодушия юноша способен был замечать такие тонкости. То было новое поколение, пригретая слованским оборотнем поросль молодых да ранних.

Прислушиваясь из укрытия за занавесками кареты, Золотинка с любопытством отметила, что окольничий, употребляя превосходные степени во всем, что касается змея, не использовал выражений, которые определяли бы чудовище как явление опасное и бедственное. Полуосознанное чувство самосохранения заставляло расчетливого юношу, признавая змея силой, тем самым уже признавать его благом. Так или иначе нечто особенное — возбужденное затаенным страхом ли, сладострастием ли беды или сочувствием — слышалось в голосе юноши, когда он пересказывал известные уже по большей части государыне события: очнувшись от долгого обморока, змей смахнул крылом десяток потерявших осторожность зевак, подавил и пожрал других. Все, что касалось змея, вызывало оторопь: размах разрушений, блуждающие дворцы, громоздившиеся вокруг логова, как каменная парша, отпечатки лап по полям, ледяное дыхание, которое вымораживало траву и деревья на полверсты, чудовищная жажда, на утоление которой шли озера воды, видения, ставшие над логовом недужного змея.

— Сегодня утром со стен Вышгорода видели зарево, за сорок верст, — говорил Корех, раскрасневшись. — Видения. Они полыхают заревом. Уже в пяти верстах от змея никакой силой нельзя удержать войска, люди падают на колени, сходят с ума. И все равно толпы народа спешат на погибель. Толпы. Тысячи, десятки тысяч. Это какое-то сумасшествие! А прибавьте к этому выходки истукана под Вышгородом. По правде говоря, государыня, дело идет к полному расстройству государственного управления! Да-да! Впору было бы впасть в отчаяние, когда бы мы не знали, что прикрыты могущественной сенью нашего великого государя! — добавил он с пафосом. — Великий Могут смотрит далеко вперед! И он найдет способы выставить змея за пределы Словании. Потому что если Смок залежится там за рекой еще недели три… то… простите, государыня, я вынужден сказать, страна потеряет уважение к власти.

— Извольте видеть, — заметил он некоторое время спустя, показывая плетью вперед на холмы у дороги и на крутую гору, каменный лоб которой обнимала лента крепостной стены — то был Вышгород. — Извольте видеть: пыль. Вот там, по правому склону. Видать, сбросили на медного истукана скалу… Да попробуй попади, — трезво добавил он по размышлении.

И действительно, не попали. В очередной раз не попали. Это стало известно уже в предместье Вышгорода. Тесные улицы предместья были забиты подводами, многие из которых дожидались пути еще со вчерашнего вечера: истукан, все больше круживший вокруг горы в поисках сносного подъема, временами возвращался к воротам и тут стоял часами у пропасти перед поднятым мостом — болван болваном, в полнейшей, угнетающей воображение неподвижности. Всякое сообщение с верхним городом тогда начисто прерывалось.

Теперь же петляющая по склонам дорога забита была подводами, считай, на всем своем протяжении до ворот. Как ни материл возниц окольничий Корех, как ни свирепствовали конники сопровождения, пытаясь разгородить путь для кареты государыни, из-за общего беспорядка, а главное из-за невозможности обогнать кого-либо на узкой дороге государыня въехала на мост после целого часа громогласной брани и криков, свиста плетей и лошадиного храпа. И вовремя. Несколько ломовых телег прорвалось еще вслед за каретой, и заскрипели цепи подъемного моста — страшный в своем равномерном упорстве истукан поднимался к воротам.

На дворцовой площади государыня улучила миг шепнуть пигалику несколько слов и вышла вон, громко распорядившись коней не откладывать, карету не убирать, — оборванный лохматый мальчишка остался за занавесками.