Дым отечества(часть первая)

— Да, — соглашается герцог. — Он ни с кем не ссорился и ничего не брал в аренду, он просто был хром. Что ж, теперь отцу придется проверять еду заранее. Ему все равно следует это делать… по крайней мере еще лет пять.

— Альфонсо так рассердился, что едва второго не убил… А я хотела сразу за тобой послать, — Лукреция берет брата под руку, — но мост подняли и пажей не пропускали.

— Не убил? Как это?

— Да представь… очень на тебя был похож. «Он воспользовался моим словом.» К счастью, он успокаивается быстрее, чем ты, — смеется Лукреция.

— Ты можешь укрощать и голодных хищников, не то что Альфонсо или меня, потому что ты прекрасна и добродетельна. Сестра Его Светлости герцога Беневентского заливисто хохочет на весь двор:

— Братец, никогда не говори женщине, что она добродетельна. Это не комплимент даже для монахини!

— Но ты воистину добродетельна, — отбивает выпад герцог, — потому что делаешь добро. Это подтвердит всякий. И это можно сказать не о каждой монахине.

За спиной — цоканье, впереди — цоканье, прошли те времена, когда Альфонсо Бисельи мог отправиться в гости к другу один. И давно прошли те времена, когда записка, приглашающая приехать в любое время после заката, если выдастся свободный часок, не значила ничего, кроме желания увидеться — или показать нечто особенно интересное. Прошли. Остались в прошлом. Далеко, на дне. Как обломки корабля. Как ракушки в известняке… необратимо. Альфонсо Бисельи видит время как море. Или как камень. Синьор Петруччи — совсем иначе. То, что для других «Господи, помилуй», для него — одна двадцатая часа. Три минуты. Минуты делятся на секунды. Шестьдесят на шестьдесят. Все отрезки одинаковы. Где-то там, наверху, качается небесный маятник, отмеряя единое делимое время. И прошлое отлично от настоящего только тем, что уже произошло — и не может быть изменено людьми. Оно не тянет вниз, холодной водой. Не лежит камнем. Оно порождает события, но не меняет тебя самого… разве что ты заметишь что-то и захочешь измениться. Альфонсо часто завидует своему старшему другу. Синьор Петруччи живет тесно и скромно, и свите придется дожидаться господина в узком внутреннем дворе, но пара кувшинов вина скрасит досадное неудобство, а погода стоит замечательная: дневная жара сменилась прохладой, по небу вокруг луны кто-то рассыпал пару мешков крупной каменной соли, ночные птицы, почуяв свежесть, запели втрое громче привычного, даром, что город вокруг. Гость поднимается наверх. Его ждут. Поднимается медленно, нехотя, как приговоренный преступник к колоде, в которую палач уже воткнул топор. Он знает, что гостеприимством его не обделят, но слишком тяжкий груз приходится тащить вверх по ступеням.

Знакомый стол, знакомое кресло, подсвечник в виде совы, ягодный запах вина… хозяин дома не изменился. Выглядит немного уставшим, но если хотя бы половина слухов и докладов не врет, он сотворил за эти две недели не одно чудо, а три. Спас умирающего, придумал способ быстрее заживлять раны… и покорил если не сердце, то хотя бы тот орган герцога Беневентского, который заведует соображениями выгоды и пользы. Я смертельно ошибся, говорит герцог Бисельи и не слышит своего голоса, я и метил не в того, и переоценил свои силы. Я, в сущности, даже не понимаю, почему я еще жив — убегая, я потерял кинжал, он приметный. Думаю, нам с вами лучше не видеться впредь, синьор Петруччи — я боюсь, что мое неизбежное в ближайшем времени падение сможет увлечь и вас. Корво мстительны и не прощают обид, и если я еще говорю и дышу, то лишь потому, что герцогу Беневентскому доставляет удовольствие держать меня в ожидании смерти, или потому, что он хочет узнать, кто мне дорог. Собственно, я не должен был принимать ваше приглашение, говорит Альфонсо. Его молча слушают, и он, наконец, берет себя в руки:

— Должен признаться, синьор Бартоломео, что не понимаю происходящего.

— Вот с этого, — качает головой хозяин, — следовало начинать. Но вам, в общем и целом, простительно. А вот каким дураком оказался я… я вам этого даже объяснить не смогу. Вы не поймете, просто потому, что не интересовались предметом. Я умудрился перепутать противоположности… Вы живы, дорогой друг, в первую очередь потому, что герцог Беневентский не знает, что с вами делать. Я небольшой физиогномист. Но я немного разбираюсь в людях и особенно — в вопросах, которые задают люди. Чезаре Корво не знал, чем занимается его брат. И не знал,

чем продолжали заниматься его друзья. И, кажется, на вашем месте сделал бы точно то же, что и вы.

— Даже если это правда, — говорит гость, когда первое ошеломление отпускает его и он осознает, что пребывает на этом свете и по-прежнему сидит в кресле, — мне он не простит. Семейное дело… Так он расспрашивал вас? И удовлетворился ответами?

— Он расспрашивал меня. Я ведь говорил с Бурхардом об этом деле. Еще до того, как эти молодые люди взялись за вас. Мне казалось опасным оставлять их на свободе — и я пытался намекнуть Его Святейшеству на то, что у него рядом с домом выросла слишком дурная трава. Так что я рассказал Его Светлости и о друзьях его брата, и о том, как они пытались убить вас. И вот тогда и понял, что все время ошибался. Он не знал. Зато он много лучше вас понял, о чем идет речь. Его кто-то познакомил хотя бы с азами черной магии. И вызвал в нем… жесточайшее отвращение. У меня сложилось впечатление, что этим людям стоит порадоваться, что они мертвы. Даже с учетом того, какой смертью они умерли.

— Как можно было не знать?! — Альфонсо резко встает, бьет ладонью по подголовнику. — Он, кажется, знает все и про всех — как мог не знать тут? Компания герцога Гандийского не слишком-то скрывалась!

— Так же, как я не знал про него самого… Представьте, Альфонсо, что у вас есть старший брат, которого вы терпеть не можете. У него свои друзья, они развлекаются вместе — развлекаются так, что у вас зубы болят. Будете вы стараться точно выяснить, что там происходит? Заметите ли, когда от попоек, побоев и насилия дело покатится совсем под гору? Альфонсо, незаконный племянник неаполитанского короля Ферранте, вспоминает, что из всего, творившегося при неаполитанском дворе, предпочитал знать лишь то, что могло угрожать ему самому или сестре. Всего остального не хотелось ни видеть, ни слышать. И большей частью удавалось не видеть и не слышать. Хотя брат

Лукреции не похож на человека, чувствительного к прегрешениям других. Скорее уж, он похож на человека, полагающего свою родню безупречной в силу лишь того, что это его семья. Хозяин молча разглядывает его, пристально, словно тяжело раненого — и ничего не говорит. Герцог Бисельи понемножку начинает осознавать, насколько он все сделал не так. С самого начала, с первой ночи, когда он встретил на улице Хуана с компанией.

— Я мог… — наконец, говорит он, — я мог просто… пойти и рассказать.

— Вы не могли. — жесткий ответ, почти удар. — Не упрекайте себя. Вы были чужаком в Роме. Его Святейшество не поверил бы вам — он не поверил бы, явись к нему с этой вестью ангел небесный. И вам неоткуда было догадаться, что говорить нужно с младшим братом. А вот я мог. Хуже. Я должен был. Но я считал, что они все одним миром мазаны… кроме вашей досточтимой супруги.

— Я подверг вас опасности, едва не подтолкнул город к резне, мог убить этого Орсини — только потому, что сделал скоропалительное суждение… — морщится Альфонсо, и произносит еще сколько-то слов покаяния, извинений, сожалений. Две недели он провел, ежеминутно, часы и дни напролет изображая полную невинность, неосведомленность, отстраненность от всей суеты, которую вызвал его промах. Лукреции это очень нравилось, успокаивало ее: «Ну хоть кто-то не сходит с ума в этом городе!», — говорила любимая супруга. Теперь маятник качнулся в обратную сторону.

— Сейчас нет смысла говорить о том, кто в чем виноват. Только о том, что будет. Первое: те двое отравителей, которых вы так опрометчиво приняли… нет, я не знал о них ничего, пока мой больной не встал на ноги. Но это неважно, потому что одного из них, мертвеца, я просто видел раньше. Видел там, где доверенных слуг семьи Сфорца никак не могло быть. Кто бы их ни нанимал, эти люди служат не