Прости меня

Это была меленькая северная станция. Домишки на ней светились крышами, как серебряной чешуей. Мы стояли около минуты. Он появился на земляном перроне с чемоданом, в забрызганном грязью пальто, небритый.

Мы узнали друг друга сразу. Я побежал к нему навстречу, он замахал рукой:

- Не спешите! Я проеду с вами две остановки. Надо мне...

Я взял у него чемоданчик.

- Ну что ж, будем знакомиться?

- Будем.

- Я - могилокопатель, - сказал он.

Молоденькая проводница прыснула.

- А я собиратель чудес.

Он просиял.

- Эта глина из могил? - спросил я.

- Какая? Ах, на ботинках... Нет, она станционная, кондовая. Бежал к поезду напрямик через веси и хляби.

- Тогда вам надо согреться. - Я подмигнул.

- Надо.

Звенело стекло на зыбком столике. Он хотел поправить очки, но рука его неловко задела дужку, и они полетели на пол. Он долго шарил слепой рукой под столом, хотя очки лежали на самом виду. Я подал их. Он опять, как-то не сразу, нашел мою руку, с очками, сузив беспомощно близорукие глаза.

- Благодарю.

"Какой же ты слепой! - подумал я. - И как он разглядел меня среди ночи? Ах ты симпатяга..."

Чистенькие официантки, плафоны, шторки, белый день - словом, целый набор условностей, мешающих нам, когда мы перестаем быть восторженными школьниками.

Он и я... Была между нами какая-то неловкость. Ну что я могу сказать ему? О нем говорить?..

Он выручил нас обоих, спросил, кивнув на мелькавшие перед окном откосы:

- Вы знаете, почему рядом с нашей дорогой так много разных надписей, выложенных камешками?

- Камешки? Наверное, так положено: делать каменными всякие правильные мысли.

Он улыбнулся.

- Но зачем?

- Как зачем? - живо откликнулся я, довольный подброшенной темой для разговора. - Скучно пассажиру смотреть в окно, все кругом однообразно, а хут вдруг какой-нибудь лозунг на путевом откосе...

Он замотал головой.

- Нет, нет! Вот какие мы, задуматься не умеем, для чего так стараются люди, камешки перебирают. Где же наше любопытство?

- А вы задумались?

- Да я просто знаю, - ответил он. - Только не помню, где узнал про эти камешки. Но их история меня всегда удивляет своей, ну, что ли, наивной житейской мудростью... Так и видишь за ней лукавый мужицкий ум. Хотите, вам расскажу?

- Почему бы нет...

- Когда в России начали строить железные дороги, поняли, что новой технике не обойтись без путевых обходчиков... Расстояния громадные... безлюдные... вода, осыпи, обвалы... Да мужику что! Начальства не видно, Россия велика, не достанет. Авось ничего не случится. Рельсы, ведь они чугунные... Пройдет мужик один раз под светлый праздник отмеренный участок и дремлет себе или корзины плетет, а служба идет. А крушенья то здесь, то еще где-нибудь... Вот и нашелся тогда в начальстве кто-то из бывших мужиков... Пусть обходчики знаки дорожные выкладывают... Вода или ветер их разрушат, а начальство заметит - берегись, мужик. Значит, он давно тут не был... Хитрое начальство, не правда ли?

- Удивительно хитрое, - согласился я. - Начальство оно всегда... ему виднее... но почему бывший мужик... из мужиков? А если придумал это, скажем, иркутский губернатор или тайный советник?

- Э, нет! - воскликнул он. - Тут не могло быть иначе.

- Почему? - всерьез удивился я.

- Так мне кажется...

- Но если мне по-другому кажется?

- О, это почти необъяснимо... Как телепатия...

Он посмотрел на меня, точно проверяя, понятно ли мне слово "телепатия".

- Видите ли, не все можно взять и объяснить.

- По-моему, - не согласился я, - все простое объяснимо.

- Простое? Что значит простое?.. Давайте проверим... Ну, объясните мне... - Он привстал. - Вон, гляньте в окно... Мыс вами, кажется, привыкли смотреть на весь белый свет глазами путника. Плывет мимо, не волнует, не позовет: сойди наугад среди легонькой твоей дороги, постарайся разглядеть ближе незаметный для тебя целый мир...

- А что на него глядеть? Елки да палки...

- Надо смотреть... Надо смотреть на все, как смотрят, помоему, дети... Вот проковылял мимо старый домишко среди синих елок. А до него километров на десять не было ни единой трубы. Вокруг одни леса да поляны с оврагами...

- Я видел.

- А что можете рассказать о нем? - быстро, словно поймав меня на слове, спросил он.

Я пожал плечами.

- Ну, заброшенный, совсем нежилой...

- Неправда! Ой, какая неправда... На плетне, вы заметили. сохнут ребячьи валенки. Почему так? В начале осени вдруг валенки. Кто промочил обуву?.. Не в этих ли валенках малец будет шагать зимой голым сугробным лесом в дальнюю школу?.. Рядом же ничего нет!.. Каким трудным покажется мне и вам быт в мимолетном этом домишке с маленьким учеником...

- Почему же так уверенно - учеником? - с неподдельным любопытством спросил я. - Учеником... А если ученица?

- А лодка? - Он прихлопнул в ладоши. - Лодка? Неужели вы не заметили? Старая настоящая лодка. Перед сараем, кверху днищем. Вот уж никак не придумать, зачем она сюда попала в сухопутье, с какой судьбой связана.

- Так что же лодка? Или она как-нибудь связана с маленьким учеником?

- Ну да. Вы заметили, к днищу лодки прилажена мачта. Мачта! Березовая жердинка с канатами-веревочками. Закроешь глаза - все равно видишь мальчика. Неужели не так?

- Допустим.

- А рядом с лодкой в траве начищенная миска с молоком... Для кота.

- ??!

- Ну, конечно, для кота. Во дворе нет, собачьей конуры. Я думаю, тут живет не лесничий... Кто же тогда?

Дом с настоящей лодкой, с валенками на плетне, с котом и мальчиком давно пролетел мимо. Я не заметил ни валенок, ни лодки с мачтой. Ну что можно видеть в одно мгновение?

- Мне вот захотелось когда-нибудь сойти на этом перегоне, - сказал он почему-то смущенно, если не ошибаюсь. - Пойду и спрошу, почему здесь лодка... Но вы не сумели объяснить мне самое простое.

- Ничего себе простое, - возразил я.

Он опять хотел поправить очки и опять как-то неловко задел их.

- Вам не трудно водить машину? - спросил я.

- Кажется, придется бросить, ответил он. - Глаза никуда... Но я к темноте привык...

Я подумал, что лишь только такой глазастый человек мог в темноте разглядеть, как ерзает на дороге чужая машина, как трудно кому-то ехать ночью. Нам тогда повезло, не каждому такое встречается.

Еще я подумал (кажется, в первый раз), мне всегда везло на редких людей.

- Хотите, я тоже удивлю вас проницательностью? - сказал я.

- Хочу, но оставляю "тоже" на вашей совести.

- Вы писатель...

Он помолчал. Осторожно поправил очки.

- Я бы на вашем месте так не сказал.

- Почему?

- Во-первых, я ничего "литературного" не говорил. И лишь хотел сказать, что в мире неинтересное не существует. За каждым предметом, за каждым лицом - неповторимое...

- Но ваша наблюдательность?

- А писать, по-моему, это значит не только видеть все подряд. Важно видеть главное, близкое многим, а не только тебе. Когда человек этого не понимает, он, очевидно, может написать книгу, но лишь одну из тех, что скопились на земле в непроворотные, бесполезные, мертвущие горы. Писатель начинается в тот миг, когда человек знает, верит: книга до зарезу нужна всем, а не ему одному.

Он сделал рукой неопределенное движение: вот, мол, оно как, а вы говорите.

- У них тогда появляется необычное состояние. Все им кажется, не успеют они дописать книгу. И работают взахлеб, и спешат неторопливо...

Мелькали в окне темные, чужие, неприветливо-холодные северные сосны.

- Был у меня, - сказал он, - Друг. Большой писатель... Однажды ночью на безлюдном проселке он остановил хулиганов, напавших на девушку. Когда ему всадили нож в спину, он крикнул: не убивайте меня, я не кончил книгу... Вот он - писатель. А мы не всегда бываем так исполнены значением своей работы... Вы согласны?

- Пожалуй... Но стоит ли так возвеличивать свои дела?