Круг

– Ты хочешь на это смотреть? – спросил наконец верховный.

– Да.

– Стоял бы на твоем месте кто другой, погнал прочь взашей. А ты оставайся. Сам не знаю, чего ждать.

Безрод кивнул.

Сивый даже пальцем не шевельнул, только глаза прищурил, когда налетел ветер, захлопал подолом рубахи, разметал волосы, поднял в воздух труху. Отчего-то враз потемнело, и ладно бы оказалось дело в грозовых тучах – словно кто-то набросил на белый день темный полог. Небо ясное, солнце светит, только все это где-то там, за пологом.

Верховный стоял подле недвижимых тел, задрав голову кверху, и бормотал заклятие. Что именно – Безрод не слышал, ветер носил слова. Потом туман упал, будто и впрямь захолодало над старым святилищем. Старик вдруг присел, что-то разогнало клочковатый туман понизу, точно кто-то взбил воздух, и Стюжень помог встать кому-то из рюгов. А что было? Громы?.. Молнии?.. А ничего не было. Туман упал, да ветер полетал. Безрод усмехнулся, пожал плечами, прикусил ус.

– Здорово, отец! – громыхнуло из тумана, и кто-то подозрительно всхлипнул.

Сивый встал с повалки, не оглядываясь, ушел на берег и долго бродил туда-сюда. Пусть наговорятся, через девять дней оба – Залевец и рюг Фартур – перестанут быть на белом свете, и в помянутые девять дней должно произойти многое. О чем могут говорить отец с сыном? А каково это: смотреть в лицо чужого человека и в глазах угадывать живой дух сына? Как будто недавно это было, Отвада пристально вглядывается, ищет собственную кровь.

Сложная штука жизнь, и как ни крути просто не выходит…

Стюжень казался огорошенным, слушал вполуха, глядел вполглаза. Сидели с Безродом в святилище у огня; Залевец, Брюнсдюр и Расшибец говорили о чем-то на берегу. Если бояны знали друг друга понаслышке, вернее, сын Отвады слышал о Залевце, Брюнсдюру все вышло непривычно.

– Знакомятся. – Сивый кивнул на троицу. – Все им новое.

– Будто заново родились. – Ворожец не отрывал глаз от Фартура. – Хуже всех Брюнсдюру. И хотел бы заартачиться, а не сможет.

– Он не станет. Боец до самых печенок, и задача не из легких. Затравится.

– Дадут боги, окажешься прав.

– Старик, слушай меня внимательно. – Безрод устало потер лицо. – Нас будет четверо, но мне достанется больше остальных.

– Удивил!

– В этот раз подземного жара не будет.

Стюжень будто не услышал, все смотрел на берег, глаз не отводил, и в уголках подозрительно блестело.

– Нужна печь, вроде кузнечной, с поддувалом. Чем горячее станет воздух, тем лучше.

– Сваришься!

– Не замерзнуть бы.

– Тебя заморозишь! – Старик делано плюнул. – Вон, двое пытались, и где теперь оба?

Безрод помолчал.

– Они успокоились?

– Да. – Ворожец уверенно кивнул. – Если твоя погребла их по воинскому обряду, даже недостающая вещь не сможет им помешать войти в небесную дружину. Вещь просто исчезнет у того, кто ее взял.

– Не знаю, сколько дней стану блуждать по кромке, но у печи кто-то должен быть всегда. Не ослабляйте огонь.

– Времени в обрез. Печь еще сложить нужно, дрова необходимо заготовить. Да не просто дрова – исполинская должна быть дровница, сколько дней тебя будет мотать по безвременью…

– Я знаю, где все это есть, – усмехнулся Безрод. – И кузнечная печь и дровница.

Стюжень только на короткое время отлучился в терем, сказаться Отваде и утрясти дело с ладьей. Пойдут на Улльге без дружины, кормщиком – Гюст, станет ждать наутро там, откуда в недавнюю войну увели десять граппров и усеяли весь берег мертвыми телами. Идти недолго, и нужды в гребцах нет, паруса хватит. До самого утра просидели у костра, разговаривая: Стюжень – с Залевцом, Сивый – с Брюнсдюром, Отвада – с Расшибцом. Князь не усидел в тереме, вышел к старому святилищу, привез маленького сына. Сгреб в охапку Безрода и долго не отпускал.

– Вернулся, дурень Сивый! На-ка вот, подержи, если не боишься! Без обиняков – твоя работа!

Усмехнулся. Осторожно взял малыша, и едва Отвадович перешел в другие руки, немедленно намочил Сивому рубаху. Безрод скривился и недоуменно глянул сначала на верховного, потом на князя, а засмеялись все вместе. Брюнсдюр гремел так, что мальчишка, было уснувший, открыл глазенки.

– Не знаешь, что делать? Это тебе не меч баюкать! – грохотал Отвада, ставший от смеха малиновым. – Сам сосватал, сам отдувайся!

– Выглядишь донельзя глупо, – шепнул Безроду ворожец и улыбнулся в бороду. – И за мальчишку не бойся, он под надежной защитой, твоя мертвечина стекает с него как с гуся вода.

Сивый и сам загрохотал, чисто и оглушительно.

Расшибец перенял младенца очень бережно, поцеловал в лоб, и пока старший сын тетешкал младшего, Отвада подозрительно часто сглатывал. Затем втроем ушли на берег, вернее, ушли двое; третьего, плотно завернув, несли. Стюжень с Залевцом говорили о чем-то своем, а Безрод остался с Брюнсдюром.

– Я скрещивал меч со многими воителями, – бросил ангенн-дух. – Попробовал много крови, но таких, как ты, не встречал.

– Дураков мало, и каждый – на вес золота, – буркнул Сивый, усмехаясь. – Кругом все больше обычные люди.

– Каждого из нас ведет по жизни своя дорога, и лишь волею судеб объясняется теперешнее единение. Благодарю за возможность последний раз взять в руки меч.

– Странно выходит. – Безрод пожал плечами. – Позапрошлой зимой разошлись наши дорожки дальше некуда, а ты гляди, сошлись и бегут рядом.

– Знаю тебя так, как никто из людей. – Ангенн улыбнулся в бороду и выглянул из-под белесых бровей синими полуночными глазами. – Держал в кулаке твое сердце и читал по душе, как по письменам. Ты особенный. Как будто знал тебя с младых ногтей…

Брюнсдюр вздохнул, собираясь продолжить, да раздумал. Только губы поджал и подмигнул. Сивый было напрягся, как лучная тетива, и медленно выдохнул.

С первым лучом снялись. Не провожали, никто из дружины не знал. Один только князь махал походникам на берегу. В ночи отвез малыша назад, к матери, вернулся обратно, и всю ночь просидели тесным кругом в старом святилище, старый и молодой, человек и дух. Глядел Отвада вослед ладье и крепко сжимал зубы. Не все вернутся, но отчего светло на душе, будто солнечный луч огладил?

– Как жив-здоров? – Сивый присел у кормила.

Оттнир вздохнул. Гюста распирало, словно тесто под дрожжами.

– Слава богам, хорошо. Знаешь, а ведь Жичиха понесла!

– Не может быть! – усмехнулся Безрод. – Как же так получилось?

– Сам не понимаю, – рассмеялся Гюст. – До последнего люди не знали, слишком полнотела. Повитуха говорит, через два месяца ждать. Мальчишку напророчила. Понял, сват?

– Кругом я виноват. Говорят, Неслух близнецов с рук не отпускает, и тут без меня не обошлось.

– Сам-то когда?

– Никогда. – Безрод отвернулся.

– Больно мрачен, воевода.

– Не мрачнее тучи.

– Гроза собирается, – согласился кормщик. – Успеем?

– Не знаю. – Сивый прикусил ус. – Не знаю.

Гроза налетела внезапно, точно злющий пес, которого хозяин долго держал на поводке и наконец отпустил. И ведь почти добрались, по расчетам Безрода оставалось всего ничего – два рывка, три качка. На солнце ровно черную пелену набросили. Было – и не стало. Гюст нахмурился.

– Великая движется гроза. Даже не припомню такую. Разве что у Злобожьей скалы позапрошлой весной.

Стюжень, поджав губы, водил тревожным взглядом с Безрода на небо и, почему именно так, никому не говорил. Будто Сивый, и никто иной, стал причиной грозы. Небу оставалась крошечная малость до цвета поздних сумерек, когда не различишь оттенка – просто черно, и все тут. Захолодало, пришлось тащить из тюков навощенные верховки. Волны подросли, вспенились, корабль сделался ровно щепка, легок и невесом. Молнии остервенело забили с небес, точно где-то наверху прохудился мешок и ветвистые сполохи просыпались наземь, как горох.

– Ни зги не видно! – рявкнул Гюст. Кормило перестало слушаться, волны рвали из рук, втроем еле справлялись. – Всего и света, когда молния бьет! А ведь едва за полдень!