Коромысло Дьявола (СИ)

Собственно, зашел себе раб Божий в храм помолиться в неурочный мало посещаемый час, альтруистически поставить тоненькую свечечку за спасение души, тела, здоровья кого-то из близких. Или же эгоцентрически по обыкновению вымолить поближе к своей рубашке и кошельку в штанах что-нибудь вовсе не духовное, а даже сугубо материальное, телесное и конкретно денежное.

Быть может, и по-другому, если боязливо и трудно верующего богомольца, каким на сей раз предъявил себя рыцарь-инквизитор, едва ли заботят приземленные обыденные чаяния. В этаком почтенном возрасте не иначе как о спасении собственной души надлежит побеспокоиться. За здорово живешь веровать и чаять будущего века. С пониманием неизбежного и неотвратимого…

Понятно, допрежь в храм Божий не хаживал, по молодости и зрелости лет сюда дороги не знал. И знать не хотел. А как пришло время подойти к последней покаянной черте, тут как тут враз вспомнил о Боге и о душе.

Страшно, небось, помирать, старче? Яснее ясного, чего тебе здесь надобно, в церкви-то православной во имена Святых Димитрия Донского и Сергия Преподобного.

«Оптически и аноптически. Склоняясь под бременем лет и грехов. Прости и пощади старичье, Господи, яко они суть люди Твоя…»

Со всем тем в обличье старика-инвалида инквизитор намеревался действовать весьма беспощадно. Тождественно тому, когда напускал, принимал внешний вид сорока- или пятидесятилетнего мужчины, далекого от пенсионного возраста.

«Эпигностически, сквернавцы! Трепещите в окрестную, возмездие грядет с нежданной стороны».

Перекрестившись, суровый инквизитор сызнова обрел бесстрастие и внимательно, но незаметно для праздных посторонних глаз, оглядел снаружи желтушные стены церкви, затемненные, вытянутые окна, крашеный в зеленое купол, хлипкую колокольню, огороженный бетонным заборчиком двор, железные прутья сварных ворот, подсобные службы, какие-то домики… И еще более тщательно осмотрелся внутри оскверненного храма.

Дело обстояло намного хуже, чем предполагали он, его арматор и анонимный доверенный осведомитель конгрегации. Храм давным-давно превратился в постоянное место сборищ для колдовских нечестивых оргий и мерзопакостных магических непотребств.

Если судить лишь по внешним и поверхностным признакам скверны, по предварительным наблюдениям, согласно первоначальному личному впечатлению, текущая провинциальная миссия инквизитору представилась архисложной.

«О Кресте животворящий!

Не двое и не трое здесь сбираются в богомерзости, во грехе и разврате, незаконовахом экклезию верных обращая в вертеп разбойничий…»

Тем не менее в данной оперативной рутине рыцарь-инквизитор Филипп Ирнеев предпочел работать без какой-либо секулярной или иной силовой поддержки от конгрегации. Один на один с коллективным злом. Не счел он необходимым и харизматическое усиление со стороны кого бы там ни было.

«Мне воздаяние едино и аз воздам! Как должно и достойно звания рыцаря Благодати Господней».

В продолжение трех осенних месяцев и в начале зимы рыцарь Филипп исполнял обременительный долг и нес тяжкие обязанности окружного инквизитора-коадьютора Восточно-Европейской конгрегации.

О легкомысленной поре летнего инициирующего ученичества апостолический рыцарь Филипп ныне мог только вспоминать в элегической печали. Изредка и слегка, вполне по-человечески, не забывая о том, что было, и безвозвратно, к сожалению, минуло.

От века своего огульным тварным гуманизмом Филипп Ирнеев философически не страдал, бесплодно о ближних и дальних не сожалел. Как-либо в рефлексии не резонерствовал бездарно, погрязнув в абстрактном гуманизирующем человеколюбии. Ни в мирском существовании, не чуждом чего-либо человеческого, ни в харизматической экзистенции на грани рационального и сверхрационального он не творил себе конкретных кумиров из жертвоприношений, какие приходится приносить на алтарь долга.

Тем самым собственные жизнь и смерть во плоти или земнородная жизнедеятельность кого-либо другого, третьего, четвертого… от мира сего для рыцаря Филиппа не имели гуманистического антирелигиозного ознаменования. «Гуманерия, из рака ноги!»

Будь то в упорядоченном свыше харизматическом целом, либо в разрозненной фрагментарности секулярного мышления, он превыше всего ставит целеполагание и твердость христианской веры. «Сим знаменем победиши», следовал он достославному образцу Святого Константина.

«Надо так надо, коль скоро значимость благой религиозной цели утверждает оправдание любым нечеловеческим средствам и антигуманным жертвам.

Ибо верую: когда б во зло или добро неизменно следует искупление и воздаяние за содеянное. Всем и каждому. Urbi et orbi. То бишь в этом городе и в мире. На этом свете или же на том».

О фрагментах тел, однажды оставленных на проселочной дороге, когда потребовалось преподнести предметный урок пану Вацлаву Казимирскому, рыцарь Филипп не вспоминал как-либо в лукавом гуманистическом суемудрии. Неразборчивость в магических средствах владельца казино «Элизиум» или же злоупотребление колдовством кем-либо иным безусловно наказуемы. Посему рыцарю Филиппу обусловлено и предписано Провидением, чтобы он милосердно молился за спасение несчастных бандитских душ, нанятых для выполнения неблаговидных криминальных поручений. Об их убиенных грешных телах у него душа не болит.

Кто из истово верующих поручиться за то, будто стоит сравнивать жизнь вечную, уготованную праведникам и прощенным в вышних, с кратким сроком тварных людских телес, замерзелых в пороках и грехах?

Можно не считать тело порочной темницей души, кое орфическое и неоплатоническое заблуждение нисколько не разделял и отрицал наш герой. Но вот худо-бедно принимать нежеланную ответственность, сопряжённо распорядиться как телесной формой, кого бы там ни пришлось, так и его душевным содержанием, Филиппу Ирнееву было вроде бы неловко.

Хуже того, коли речь идет не о каких-то там дальних, ему не ведомых урках-бандитах, но о старой и близкой подружке Маньке Казимирской. «Кто ближний нам? Тот, кто буди милостив к тебе?»

Вот почему он немало колебался, сомневался, когда потребовалось коренным образом лишить близкого человека телесной природной магии. Иначе же истолковать: практически переместить разумную душу Марии в иную, радикально измененную теургическим воздействием плоть. «Одно дело — нечестивые естественные творения, сознательно пребывающие в мерзостном злодейском колдовстве и богопротивной сатанинской магии… И совсем другой расклад выходит с Манькой, повинной только в лесбиянстве и кое-каком ханжестве и юродстве.

Как быть, коль ничего зловредительного и зложелательного за ней не числится, не наблюдается?..»

В последних числах июня Филипп вместе с Настей приехали на позднюю воскресную обедню в монастырскую церковь Утоли моя печали. Там он и пришел к окончательному решению, как ему должно поступить с Марией, до того долго раскладывая, прикидывая так и эдак, стоит или нет использовать ее природное магическое естество в объектности человека-ключа тетраевангелического ритуала.

Раздумывая и не слишком того осознавая, рыцарь Филипп непроизвольно активировал теургический дистанционный контакт с Марией. Сию же секунду он ощутил ее присутствие, если не в этом храме, то где-то по соседству. «Ага! Наша Манька ретиво молится в костеле. В искренней вере Христовой обрядовые и конфессиональные различия не в счет».

И тотчас перед самым «Отче наш» его неожиданно, неприязненно дернуло близкой волшбой. Как если бы рядом кому-то вздумалось с противным скрежетом возить по кафельному полу эмалированный тазик, наполненный мокрым грязным бельем…

Рыцарь Филипп бросил быстрый взгляд на свою Настю: «Нет не она, слава Богу, постирушку устраивает!» Проницательно глянул на нескольких прочих прихожанок из окрестных деревень. В их артикулированные мысли он проникнуть не мог. Но тому подобные широко распространенные мирские мотивы, помышления и моления инквизитору Филиппу были ясны. «Прости их, Господи! Пускай они просят от Тебя материального и греховного, в невежественном естестве женском путая молитву с ворожбой». Прекратить профанацию и кощунство Филипп сразу не решился. В чужой-то монастырь со своим рыцарским уставом не ходят.