Баллада о кулаке (сборник)

Рукавом стер один иероглиф.

Писать ничего не стал.

— Не так, — наставительно сообщил повар, зажимая диск под мышкой. — Не так...

И, не выпуская диска, повторил движение Змееныша.

Повторил со сноровкой подлинного мастера, завершив смертоносный захват орлиных когтей в воздухе, и, казалось, темнота вскрикнула от боли.

— Нет, не так, — еще раз повторил повар то ли себе, то ли лазутчику.

Деревянные манекены захлебнулись восторгом, когда орел снова впился в горло.

Повар покосился на Змееныша — смотрит ли? внимает ли? — и продолжил демонстрацию.

Словно забыв, где он и кто перед ним.

И спустя мгновение когти щелкнули у самого лица лазутчика жизни.

— Не так...

Орел помедлил, глухо захрипел и стал расправлять крылья.

Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь; всю, без остатка.

Возможно.

Змееныш ничего не видел. То ли жизнь у него оказалась не такой, чтоб просматривать ее в последний момент, то ли еще что... но причина странного поведения повара стала внезапно ясна для лазутчика.

Карма в лице государя не различала отдельных людей и требовала уничтожения всех монахов обители. Карма в лице монастырского повара твердо знала; монастырь Шаолинь есть благо Поднебесной! Вся братия без исключения! А Змееныш принял монашество в обители близ горы Сун так же, как и все, честным путем — правда, с не совсем честными намерениями! — и для безумца повара лазутчик жизни был в первую очередь шаолиньским монахом.

Тем, кого надо учить, а не убивать.

Именно поэтому, повинуясь приказам учуявшего опасность безумца, Змееныша по дороге на Бэйцзин в первую очередь пытались остановить! Остановить, сломать ноги, вывести из строя...

Но почему Фэн только что пытался нанести смертельный удар Маленькому Архату?! — увы, Цаю не хватило времени вскрыть и этот нарыв.

Да и не смог бы понять многоопытный лазутчик, что малыш-инок для безумного повара являлся двумя людьми, и если одного из них надо было учить и оберегать, то второй заслуживал немедленной смерти!

Нет, прошедшей жизни Змееныш не видел. Просто он успел недоуменно пожать плечами, пока орел напротив него выяснял разницу между своим и подброшенным птенцом, расправляя крылья.

...Вздрогнул Лабиринт.

Шевельнулся глинистый пол под ногами, отряхнулись брызгами стены, и лазутчик судорожно зажмурился — ослепила вспышка ороговевших пальцев-когтей, полыхнувшая совсем рядом.

Ослепила, обожгла...

Но и с закрытыми глазами Змееныш продолжал видеть Лабиринт, где крался вместе с Маленьким Архатом вслед за безумным поваром... Лабиринт, галереи, суровый строй манекенов-убийц, и рядом с каждым — еле различимый силуэт.

Ближе всех стояли двое: безвекий и однорукий.

Бодхидхарма и его преемник, второй патриарх Шаолиня Хуэй-кэ.

«Если у второго патриарха нет руки, — вдруг подумалось Змеенышу, — то где же у него выжигались почетные клейма?!»

Мысль была настолько глупой, что умирать с ней не хотелось: ни у кого из обитателей тайной комнаты не было мастерских клейм — они не покидали Лабиринта, не обнимали раскаленный кувшин при выходе и не нуждались в знаках-подтверждениях.

Змееныш открыл глаза.

Прямо перед его лицом тигр сцепился с драконом.

Правая рука — с левой.

Преподобный Бань успел вовремя.

А призраки все стояли в обнимку с манекенами, все смотрели на копошащихся во тьме людей...

Они замерли друг против друга — два лучших бойца Поднебесной.

Припавший к земле клейменый сэн-бин, мирской символ Шаолиня последних десятилетий, сражавшийся на всех помостах империи, и никому не известный вне обители повар, взмывший вверх и распластавший руки-крылья под самым потолком, сочившимся влагой.

Дети Лабиринта.

И виделось небывалое: на предплечьях Фэна синеватым светом отблескивали такие же тигр и дракон, какие были выжжены на руках монаха из тайной службы, — только мастерские клейма повара больше походили на трупные пятна.

Казалось, улыбки пробежали по вырезанным лицам манекенов, и бесстрастно усмехнулись призраки: никогда за всю историю Шаолиня в Лабиринте не сражались человек с человеком, монах с монахом.

Но умерла минута, затем другая, и тряпка разочарования мигом стерла чудовищное веселье, как иероглифы с деревянного диска, — повар-урод вдруг неуклюже качнулся, крылья опали двумя плетями, дико задергались рубцы на щеке, приоткрылся провал искаженного рта...

— Наставник Чжан? — робко прозвучало во тьме.

Монах из тайной службы не двинулся с места.

— Наставник Чжан? — Слова падали из черной пропасти рта в черную сырость, и от каждого слова деревянные манекены пробирала неведомая им дрожь. — Это вы? Это действительно вы?.. Мальчик мой...

В боковой галерее ворочался, пытаясь встать, даос.

Беззвучно стонал судья Бао.

Прижался к стене малыш-инок.

Утонул в туши, пролитой из чернильницы Закона, лазутчик жизни.

Скалились звери с рук монаха; скалились мертвой усмешкой, словно отрубленная голова на бамбуковом колу.

— Мальчик мой... мне снилось, что ты погиб!.. Что твои прославленные руки прибиты на потеху зевакам... Я не верил! Я знал — это ложь!.. Я знал... то был злой сон!.. Злой...

Сухой стук — диск с иероглифами вывалился из-под мышки повара, но преподобный Фэн не заметил этого. Едва волоча ноги, словно на него разом навалились все восемьдесят пять прожитых лет, изуродованный повар двинулся к монаху.

Тот не шевелился.

Лишь сутулился — едва заметно, как под кангой Восточных казематов.

Приблизившись вплотную, повар внезапно рухнул на колени и припал бледными губами-шрамами к ладони монаха.

— Наставник Чжан... — скорбно прошуршало по Лабиринту. — Ах, наставник Чжан...

Одинокая слеза мутным высверком запуталась в рубцах, вильнула в сторону, к шевелящимся губам; смешала соль свою с солью еле слышного шепота и омыла чужую ладонь.

— Мне снился сон, наставник Чжан...

В это мгновение Змееныш ужалил.

— Если хочешь, теперь ты можешь убить меня, — сказал лазутчик преподобному Баню, глядя на поверженного повара — крохотную скорчившуюся фигурку, тщетно пытавшуюся только что дотянуться до своего диска.

— Он мертв? — после долгого молчания спросил Бань, отворачиваясь.

— Еще нет. Обычный человек после «змеиной жемчужины» лежит в оцепенении до получаса и лишь потом уходит к предкам; этот протянет не меньше часа.

Подошедший сзади Маленький Архат тронул плечо монаха. Для этого малышу даже не пришлось тянуться — преподобный Бань все еще находился в боевой стойке, словно готовясь к несостоявшейся схватке.

Детская ладонь погладила напряженные жгуты мышц, двинулась по еле зажившим шрамам от канги — и преподобный Бань шумно вздохнул и расслабился.

— Что же теперь? — спросил он.

— Не знаю, — ответил лазутчик.

Он и вправду не знал.

Лань Даосин удостоверился, что судья Бао еще дышит, подобрал любимую шапку, нацепил ее на макушку и принялся ворожить над раненым другом.

— За все надо платить, — бросил даос, не отрываясь от своего занятия. — За все...

— Это ты о нем? — Змееныш мотнул головой в сторону недвижного Фэна.

— Нет. Это я о нас. Мы сделали предначертанное и теперь можем не радоваться победе и не унывать от поражения. Потому что мы победили и проиграли. Одновременно. Смерть безумца повара ничего не изменила. Смотрите.

Железная Шапка порывисто встал и, не глядя, мазнул рукавом по ближайшей стене. Ослепительный свет заставил всех зажмуриться, а когда глаза вновь обрели способность видеть — стены не было, и медный диск солнца купался в желтой пыли, покрывавшей равнину...