Ворон

Брогтрук опять хмыкнул, открыл бутыль с орочьей гадостью, плеснул немного в кружку, покрутил ее перед носом, чуть отхлебнул, потом отставил кружку направился к двери, намериваясь остаток вылить на улицу, остановился, пробормотал что-то, и осторожно перелил обратно в бутыль, вновь уселся перед Фалко, принялся внимательно его разглядывать. После двух минут молчания, негромко прохрипел:

— Лопочешь ты что-то непонятное, но послушать тебя интересно; вот так подумаю — зимой обычно скукота бывает, делать совсем нечего. Можно пойти и клыки поломать этим болванам, но иногда надоедает; и не лучше бы тебя послушать. Вот я буду попивать, а ты мне будешь сидеть и всякие сказки рассказывать. Решено. Ну, что — рад?

— Чему рад? — удивился Фалко.

— Да тому, что я тебя от рудников освобождаю, дубина! Будешь моим слугой, будешь мне служить, а потом, когда надоешь, так и свободу получишь. Так что, годиков пять мне свои сказки поболтаешь, а там, глядишь, и к своим холмишкам вернешься. Правда вот найдешь ли там кого — этого не знаю. Ха! Вы этой свободой дорожите. Так что радоваться, благодарить меня должен. Ну, рад ли?! А?! Да почитай я тебя от смерти спас! Пошел бы в рудники, так, через этих пять годов издох бы в какой-нибудь шахте! А у меня через пять годов будешь жив, здоров! Это, конечно, в том случае, ежели будешь служить так же верно, как и теперь. Ну, а ежели воспротивишься: получишь плетей! Помнишь небось, а? До сих пор то еще спина болит, а? Ха-ха!

Хоббит кое-как выдавил улыбку, после чего, прошептал:

— Я вам благодарен, но… Я был бы истинно счастлив, если б вы оставили и младенцев. Зачем их продавать? Ну — получите вы несколько монет… А где вы еще таких малышей найдете? Посмотрите: они же к вам привыкли: ручки к тянут, смеются — я ж вижу, как это вам нравиться… Ну так, и останемся все вместе — и им, и вам, и мне хорошо будет. Ну, а ежели вы хотите их на рудники продать, так я с ними пойду — понимаю, что там мука меня ждет, смерть скорая, а, все-таки, не оставлю их!

Брогтрук так и застыл от такого ответа. Вот морда его налилась кровью, он вскочил из-за стола, схватил бутыль, размахнулся, намериваясь запустить ею в хоббита, однако, тот выставил перед собой руки и прошептал:

— Тише. Ведь, маленькие, то спят. Ежели вам угодно наказать Меня, так давайте же выйдем, чтобы не шуметь; ведь, они то не повинны ни в чем.

Брогтрука зашипел что-то с такой яростью, что, казалось — вот сейчас бросится на хоббита, да и перегрызет ему горло. Почувствовавши сгустившуюся в воздухе злобу, вновь проснулись, заплакали младенцы. Фалко прошептал им несколько утешительных слов, однако, подходить не стал — опасался, что, ежели броситься на него Брогтрук, так и им повредить может.

Но вот орк поставил бутыль, сам опустился на место, и прорычал, не очень то и громко:

— Ты говоришь, что мне они приятны? О да — они приятны — потому что, глядя на них, я представляю монеты, которые получу с их продажи. Представляя эти монеты, я набираюсь терпения, чтобы не перегрызть им глотки — знал бы ты, как ненавистен мне их плач! О-о! Именно, чтобы избавиться от этого плача, я и начинаю их смешить… И я, сын гордого племени, я вырывавший сердца у эльфов — целый месяц терпел их присутствие в своей повозке!..

Он уставился на Фалко. Вообще во взгляде его в последние недели появилось что-то задумчивое. И, ежели раньше, он первые свои примитивные порывы и выражал сразу, то теперь привык часто сдерживаться, обдумывать. Наконец, он заявил:

— …А ты, действительно, не останешься. Сечь тебя станешь — не переменишь своего решения. Ты — упрямец!.. Малышей не возьму — и не надейся, и не смотри с такой надеждой. Ни за что не возьму — это же позор. Надо мной итак уже посмеиваются — придется хорошенько поработать кулаками, чтобы заслужить уважения, в этих безмозглых тушах!..

Тут Фалко, чувствуя, какой же это важный момент, придвинулся к нему и зашептал:

— А какое вам до них дело? Ведь, они ж — сброд этот — только отвращение в вас вызывает. Вы же чувствуете, что истинная то ваше счастье только рядом с младенцами. Так, я вам уже говорил, и еще раз скажу: бежим от всех них. Я же чувствую, что вы сейчас как бы между двух миров стоите. Ведь, можете сейчас вырваться из того темного мира — стоит вам только захотеть, стоит только сказать: «да».

Брогтур засопел отчаянно, а Фалко не мог справиться с некоторой дрожью — ведь он понимал как, как многое теперь решалось. Вот орк вскочил и заходил из угла в угол, при этом, он не переставая ворчал что-то — однако, старался ступать как можно тише: заботился о сне младенцев. От напряженных, непривычных раздумий, на лбу Брогтура выступили капельки пота — вот налетел на поставленное в углу оружие… Орк начал было ругаться, однако, услышавши жалобный плач, разбуженных младенцев, оборвался так резко, будто бы ему голову ятаганом срубили. Вот подошел к Фалко, схватил его за руку, резко дернул, усадил на стул; прохрипел было: «Ладно…» — но тут сам отдернулся, будто слова своего испугался; вновь заходил, едва ли не забегал, вновь подскочил к Фалко, и не с того ни с сего, выдохнул ему в лицо:

— …Ну и что? Ну и что же из того?!..

Вот он отскочил от него, подбежал к люльке, несколько мгновений постоял над нею, потом издал какой-то сдавленный болезненный стон, бросился к столу, схватил бутыль; вновь ее откупорил, поднес к глотке — так простоял несколько мгновений, и приняв окончательное решение, отставил бутыль, и склонившись к Фалко, молвил:

— Хорошо…

Повозка неожиданно остановилось, и одно из копий, поваленных Брогтруком покатилось по полу.

— Что такое!.. — воскликнул орк, а с крыльца раздались тяжелые шаги.

Младенцы проснулись, и неожиданно во все горло расплакались. Вот дверь распахнулась, и на пороге предстал Тгаба — тот самый орк, с которым несколько недель тому назад у Брогтура вышла стычка из-за восставших рабов. И вот теперь он вошел, бросил полный ненависти взгляд на Брогтура — мстительно усмехнулся, обнажая пасть, в которой большая часть клыков была выбита, повернулся, поклонился, и отступил в сторону, пропуская создание которое шло за ним следом.

Оно было облачено в черную, волочащуюся по полу ткань; капюшон накрывал беспросветную, плотную черноту. Когда Оно вошло, то казалось немногим выше орков, но вот разрослось метра в три..

— Ну, и кто же?

От этого голоса, терялись мысли, ноги дрожали, хотелось повалиться на пол, и лежать без движенья. Тгаба сам видно боялся, однако, старался этого не показать — он ткнул когтем в Брогтрука я рявкнул: «Вот!».

— Так… — зашипело это создание и резко согнулось к Брогтруку, прохрипело. — Ты обвиняешься в том, что вступил в заговор с врагами, предназначенными для рабства. Что можешь сказать в свое оправдание?

Брогтрук пал на колени, принялся целовать пол, возле стоп Этого. Он лепетал сильно изменившимся, пораженным голосом — его мысли тоже путались:

— Я ничего… Это все Тгаба на меня наговорил. Да, да — я знаю, что это все от его наговоров! Вот — вы его схватите!.. Да — он хотел поднять бунт, я давно хотел с ним расправиться, да так этими младенцами увлекся, что и забыл…

Темное создание распрямилось, словно высвобожденная пружина, и, не обращая никакого внимания на окружающих (настолько все они казались ему ничтожными) — принялось рассуждать вслух:

— Так — ну, вот он сам во всем сознался. Когда человеческие детеныши значат для разума орка больше, чем месть — это явное колдовство. Такие орки становятся опасными для армии…

— Помилуйте! — в ужасе выкрикнул Брогтрук.

Создание, не обращая на крик никакого внимания, продолжало:

— …Пожалуй, я лишу его способности мыслить, лишу памяти. У него, ведь, много мускул — пригодятся на каменоломнях.

— Да, да! — взвизгнул Тгаба.

Брогтрук взвыл, подхватил валявшееся у его ног копье — еще одно мгновенье и поразил бы Тгабу, но тут из мантии темного создания вырвался отросток; вцепился Брогтруку в лоб — вспыхнул синий, слепящий пламень, запахло паленым… Тут орк выронил свое оружие, повалился на пол, остался там лежать без движенья. Тгаба издал победный вопль, подбежал, что было сил пнул его ногою; замахнулся, чтобы ударить еще раз, но создание повелело: «Оставь!» и Тгаба остановился; почтительно поклонился, отступил в сторону. Потом был окрик: «Встать!» — и Брогтрук мгновенно поднялся. Глаза его теперь ничего не выражали, и он стоял без всякого движения, ожидая только — что ему теперь прикажут, и, если бы ему приказали перегрызть горла младенцам, так он, исполнил бы и это.