Умри, ведьма!

Шеламские лисы, как добрые сюзерены, следили, чтоб их ленникам не чинилось в лесу никаких неудобств.

Когда Радка вернулась и плюхнулась рядом, Десси попросила ее:

— И слова этого, «нечисть», не говори никогда, ладно? Нет такого в лесу. Это промеж людьми грязь бывает, а в лесу по-другому.

— Как это?

— Ну… другое все.

Десси поморщилась и досадливо помотала головой. Слов ей не хватало.

Когда, уже близ деревни, Десси учуяла запах дыма, она тоже промолчала. Ошиблась, конечно, нужно было сразу поворачивать и под любым предлогом уводить Радку назад, в лесную глубину.

Только Десси все время забывала, что живет уже не в крепости и что люди вокруг нее — слепые и омертвевшие деревенские слизняки.

Хотя если уж рассуждать до конца, так не пошла бы Радка безропотно назад — норов ей было от кого унаследовать.

Словом, Десси унюхала дым, попробовала его на вкус, смекнула, что это не печь топится, а горит что-то, но смолчала. Только пошла потише, соображая, стоит ли ей сейчас показываться в деревне.

И снова, как вскоре выяснилось, помедлила зря, потому что Радка, учуяв запах гари, охнула и рванула вперед со всех ног, отчаянно размахивая корзинкой и рассыпая грибы.

Десси, позабыв собственные поучения, выругалась, бросилась вдогонку, повалила сестрицу на засыпанную хвоей землю, снова зажала ей рот, придавила всем весом и зашептала:

— Не надо, не надо, подожди! Подожди меня здесь, я сама пойду гляну, что там.

Радка мычала и норовила укусить сестрицыны пальцы.

— Погоди ты! Там в самом деле может опасно быть. Ну не бузи же!

— Да отцепись ты наконец!

Радка все же выкрутилась из рук Десси, побежала вперед, к опушке леса, и вдруг замерла.

Это был не пожар. Это было пожарище.

В небо вздымалось не меньше дюжины черных столбов. Дурными голосами орали очумевшие кошки. Жалобно мычала и блеяла скотина. А в клубах дыма с веселым гиканьем носились, посверкивая шлемами, всадники.

Радка обернулась и снова одними глазами спросила: «Что делать?» Десси указала ей на корни поваленной ели. Радка послушно скользнула в ухоронку.

«Соображает все-таки что-то, спасибо Шеламу, соображает!»

Десси подобрала юбку и, прячась за стволами, а где и припадая к земле, стала приближаться к деревне.

Взяла чуть вправо — туда, где лес подходил к самой дороге.

Скользнула в придорожную канаву и поползла на четвереньках по сухой грязи. Знала, что рискует по-глупому, но сейчас ей позарез нужно было увидеть герб на щите или вымпел — хоть что-нибудь, что сказало бы, откуда взялись поджигатели.

По счастью, им не было дела до леса и до канав, они сгоняли на площадь деревенский люд.

И Десси увидела все, что ей хотелось.

На алебардах всадников развевались тонкие темно-зеленые лоскуты. Да и вооружение Десси без труда признала и закусила губу от бессильной ярости.

Родовой цвет Кельдингов.

Королевские войска.

Радка так и сидела за елкой, зажав ладонями рот, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Десси плюхнулась рядом и принялась растирать затекшие ноги.

— Не бойся, — сказала она сестре. — Это наши.

— Ваши?

— Да нет, наши. Наши общие.

Это был в своем роде шедевр — уложить все грязные ругательства, которые вертелись у нее под языком в два слова «наши общие».

Ибо Шелам не терпит ругани. Вернее, иногда принимает ее слишком близко к сердцу. И Десси вовсе не улыбалось выпустить орду ублюдков, которых она мысленно поминала, гулять по Королевству. Здесь и без того полно неприятностей.

Одна беда — Радка ничего не поняла. Пришлось объяснять в том же духе — два пристойных слова вместо двадцати двух проклятий.

— Это… королевские солдаты. Они… продули войну. Теперь эти… вояки отступают к столице и жгут все на своем пути. Чтобы чужане не могли здесь кормиться, понимаешь?

— А наши? Отец с мамой?

— Ничего с ними не случится. Сгонят в города, чего-нибудь дадут на прокормление. К осаде будут готовиться.

«Славная девочка, — похвалила себя Десси мысленно, будто норовистую кобылку. — Славная девочка и совсем не кусается, правда?»

Но Радка в мгновенье ока разрушила с таким трудом обретенное спокойствие.

Она встала на ноги, отряхнула юбку и решительно сказала:

— Десс, ты поможешь?

— Это как?

— Что — как? Освободишь наших?

— От кого?

— От солдат. У нас вольная деревня, они права не имеют дома жечь.

— Умница! Ты что, головкой стукнулась? Солдаты в своем праве. Они вашей деревне еще благодеяние оказали — от чужан защитили.

— Все равно, — сказала Радка, глотая слезы, и Десси вдруг явственно услышала голос Оды: та тоже всю жизнь искала справедливости, а находила один пшик. — Чужане — враги, но если эти дома жгут, так они — тоже враги. А если ты из крепости, ты должна нас защищать.

— Еще чего! Знаешь, сколько те же солдаты за мою голову получат?

— Если не поможешь, значит, ты тоже…

— Тоже — кто? Договаривай, коли начала.

— Ты ж сама сказала — в лесу нельзя.

— Тьфу! Чтоб мне в другой раз грибом родиться! У грибов родичей не бывает. Ну что я сделаю, а? Как по-твоему?

— Не знаю, — сказала Радка. — Ты шеламка или я, как по-твоему? Хорошо это, когда людей, ровно скотину, гоняют?

— Нет, надо же! — Десси топнула ногой. — Вот пристала, как кобель к сучке! Ладно, пошли. Сделать ничего не сделаю, так хоть от обузы избавлюсь. Давай, поторапливайся.

Солнце вдруг погасло. Все вокруг подернулось серой пеленой. С севера наползала туча — неровная, темная, будто грязная нечесаная шерсть.

Прошло немало времени, прежде чем он научился удерживать в памяти хотя бы несколько мгновений, стал вспоминать, хоть и ненадолго, какие-то слова, чаще простые, ничего не значащие, вроде «дерево», «трава», «ветер». Другие слова жглись, просто плевались болью, и его разум тут же отскакивал в сторону, вновь прятался в спасительную холодную дымку беспамятства. И вновь единственным, что он осознавал, были щекотная земля и хвоинки под подушечками лап, разноголосый хор запахов, блаженное ощущение, с которым голодный желудок расслаблялся, встречая теплые, истекающие ароматной кровью куски мяса. И даже когда однажды темной ночью память погнала его из надежного лесного укрытия на дорогу — и тогда он сумел спрятаться внутри своей головы, и знать не знал, где был, что делал и почему. Правда, иногда хитрые воспоминания приходили без всяких слов болью, холодом, огнем. И тогда он плакал ночь напролет, подняв морду к искрящемуся в небе поясу звезд.

Но в первый раз он полностью осознал себя, когда его уши наполнились вдруг непривычным гвалтом. Он лежал тогда в кустах, устроив морду на лапах, переваривал очередную беспечную тетерку (потом, уже спустя долгое время, он удивлялся, почему сумел так долго протянуть в лесу, он, такой беспомощный в прежней своей жизни, и понял, как неусыпно и заботливо кто-то хранил его тогда). Итак, он подремывал, а они гарцевали среди сосен всего в какой-нибудь дюжине шагов от него, молодые, яркие, крикливые, слепые и глухие ко всему вне их. И он вспомнил три слова: «дворяне» и «золотая молодежь». Тот, кто (где? когда? нет, об этом нельзя думать — больно) произносил эти слова, произносил их презрительно. Отчего? Что еще тогда было сказано? Вот что: «Их руками можно делать что угодно, они все равно никогда не догадаются, что сделали». Почему-то сейчас это было очень важно. Потом он увидел (вернее, понял, что видит) нервных чистокровных коней (они-то прекрасно чуяли, что он близко, и вот-вот готовы были взбеситься), увидел длинные нарядные луки, крапчатые перья на торчащих из колчанов стрелах (его рассудок в сумасшедшей гонке выплевывал из себя все новые забытые слова), длинные кинжалы в дорогих ножнах у пояса. Он вспомнил «охота» (с этим были почему-то связаны обида и зависть), потом «оружие» (и тут его резануло такой ослепительной болью, что бедный разум вновь бросился наутек, но он, сам не понимая, как и зачем, сумел его удержать).