Приговоренный к жизни

— И, собственно, как показала себя ваша хваленая блистательная секьюрити, граждане бесы и черти? Мы онемели перед ним, старик увидел его впервые в жизни, но ощутил то же, что я. Это был венец красоты, печальности и задумчивого безразличия. Хотелось склониться перед ним и все. Бог мой, я-то думал быть тебе противником — я вижу, я тебе сейчас просто смешон.

— Да, Даэмон, ты мне смешон, — сказал он тихо и ласково. Власть его над нами была абсолютной. Он прошел через комнату, громко стуча каблуками.

— Это вот вы читаете? — книга магических превращений полетела на пол, а вместе с ней жезл черной власти. — Игрушки ваши мрачные, мне не нравятся.

— А… за… ме… ве… бе… — бормотал старик. Даэмон поддел книгу ботинком, она бросилась от него в угол. Он посмотрел на меня своими ясными глазами, и сознание мое прояснилось. Я почувствовал небывалую свежесть в воздухе, что он принес.

— Что, Даэмон, все грезишь о прекрасном? — насмешливо спросил Джордж.

— Смерть от твоей руки! Ничего больше…

— Вот еще, — он отступил на шаг, — живи себе в радость, девочка у тебя какая прелесть. Хранитель упал на пол. Я заметил, часы встали и пошли назад, все быстрее и быстрее. Джордж улыбнулся.

— Ты решил, это все серьезно?

— Теперь я знаю это, монсеньер.

— Да… и ты прав, наверное. Я думал, эта игра развлечет меня. Но мне от нее только скучнее стало. Только скучнее… Когда ты обнаружил, что все по-настоящему?

— На второй день.

— И ты был смущен этим открытием… А я — нет. Ты нашел себе толпу идиотов и играешь с ними в какую-то магию, а я — нет. Я один, как и был один. Ты даже любовь у меня отнял. Но я не зол на тебя. На все — моя воля, ты — такая же игрушка в моих руках, как они — в твоих. Вас же крутит от моего присутствия, — он посмотрел на старика, в судорогах катавшегося по земле.

— Что до меня, монсеньер, то я чувствую только радость.

— А почему, ты забыл? Они прокляты и уже мертвы, а ты будешь жить, вот твой ужас. Вы еще будете штурмовать небо и выдумывать всякую абракадабру (он еще раз взглянул на книгу, и та загорелась). Напрасно… я вам даже не отвечу. Я не стану с тобой играть в черных и белых, как тогда на крыше не стал. Он прошелся медленно по комнате, рассматривая картины на стенах, подбросил дров в камин.

— Я могу тебе сейчас просто сказать «к ноге!», но не скажу. Играй себе дальше.

— Прости, монсеньер. За что ты оскорбляешь меня? Ты ведь видишь все, видишь, насколько ты мне ближе, чем они все! Возьми меня с собой, я обладаю великой силой — и она будет твоей. Мы уничтожим все зло этого мира, которое они приписали тебе и мне. Не молчи…

— Не буду. Ты мне не нужен, Даэмон. И Кэт мне тоже не нужна. Я думал, меня развлечет завоевание мира, но оно меня уже утомило. Приписывают, говоришь? Нет. На тебе уже достаточно зла, хоть ты об этом и не знаешь. На тебе уже смерти, Даэмон, раздавенные девицы и вскрытые вены. Все они должны кричать у тебя в голове, а ты еще имеешь наглость проситься идти со мной. Я опустил голову.

— Я уже отвечаю за них? — спросил я тихо.

— С момента сошествия на перрон в Москве. Моей же волею моя любовь — в аду. Но я не отменю свою волю. Тот, кто послал меня сюда (я сам…) ждал от меня не соплей и малодушия. Ты умеешь летать и доставать из кармана фантики, смущать юные головы, грезящие подвигами. Валяй. Я твоими чудесами не занимаюсь, я умею одно, зато отменно. Я умею проклинать, а ты… нарушай законы, сколько угодно, но не забывай — это мои законы. Я их установил, не для того, чтобы отменить. Я отсутствовал в этом мире несколько тысяч лет. И не для того, чтобы вернуться сюда показывать фокусы. И не для того, чтобы объединяться с тобой, удачливый донжуан. Вот, Даэмон. Теперь я действительно ухожу. Он встал со стула с резными львами и снова прошелся по комнате.

— Монсеньер, — спросил я тогда, — что с нами будет?

— Не знаю и знать не хочу. …Хочешь подарок на память, Даэмон? Держи… И бросил мне свою белую перчатку.

— Она навек будет у моего сердца…

— Вот иногда послушаешь тебя, и так противно становится. А все потому, что злоупотребляешь то шутовством, то пафосом ненужным. Ты же должен это чувствовать.

— Ты действительно не знаешь, что я чувствую.

— И слава Богу! Он задумался на мгновение.

— На самом деле я могу читать мысли, но великая власть состоит в способности ей не пользоваться. Ты сам подумаешь еще об этом, когда взвоешь от своей магии. Я могу читать твои мысли, но не желаю. Ты понял?

— Мне плохо здесь. Не оставляй меня. На минуту он сел совсем рядом, напротив, и посмотрел на меня с сожалением и болью, казалось.

— Я сам не знаю куда теперь иду, — сказал он неожиданно мрачно. — Если я уже ввязал тебя в эту игру, то тем более не стану ввязывать в новую. Мой совет, Даэмон: просто забудь. Может, еще не поздно.

— Но ведь мы с тобой на самом деле…

— Ну и что? Джордж подошел к светлому окну.

— Чудеса, подумаешь… У меня отнята любовь, и я не плачу. Никто меня не любит… А чудесам место… в цирке.

— Я люблю тебя, монсеньер… Он обернулся:

— Не валяй голубого дурака…

— Ты меня не так понял, монсеньер!

— Я тебя вообще не желаю понимать… Ни-как. Привет мрачным романтикам, — он слегка поклонился старику хранителю, все еще ползающему по полу. Потом встал в оконный проем, из которого бил свет, и расстаял. И расстаял.

Я сидел за столом молча уже с полчаса. Старик пришел в себя сразу с исчезновением Моего Лорда, смотрел на меня с сожалением и тоже молчал.

— Я понимаю, ты хочешь отречься. Подожди хотя бы день, не решай сразу, прошу тебя.

— Оставь меня. Одна лишь загадка — почему все так нелепо получилось? Или он продолжал играть все еще, он ведь не отрекся ни словом, только тумана напустил… Возможно ли, что это совращение в лучших традициях Люцифера? Или он действительно все бросил? Я решил не отрекаться и ждать. Ждать непонятно чего.

— Объясни мне, что произошло. Старик задернул шторы, без света ему было лучше.

— Он закрыл аватару, ушел из мира. Он может это, ты — еще нет.

— Наши действия?

— Он остался тем, кем был. Тираном. Он прекрасен, спору нет. Я тоже терял дух в его присутствии. Но сейчас его нет здесь, и мы можем рассуждать здраво. Во-первых, власть его не абсолютна. Во-вторых, мы не выбираем себе судьбу. Если ты рожден червем, тебе не летать. Если ты рожден зайцем, должен есть капусту. Но ты рожден Черным Властелином, хочешь ты этого или не хочешь, все равно.

— Что же мне делать?

— Оправдать свое предназначение. Будь тем, кем рожден.

Мой Лорд сказал: власть — в способности не пользоваться ею. Он смог, я — нет. Я не мог уже отвлечься от того, что читаю чужие мысли. Я не вызывал этот дар, он просто владел мной. Я видел мир иначе, и как ни старался, не мог даже представить его таким, каким видел раньше. Я мог летать, но не мог не летать. Я пытался разбиться… только пытался. Теперь я оказывался богом из той легенды, смешным и нелепым. И даже любовь здесь была не при чем. Он посмеялся над моими удачами с земной красотой (Кэтти…), но в его глазах была красота неземная. Он и сам такой… Да, ему ничего не нужно. Любовь показалась мне ненужным развлечением теперь, а хотелось красоты жеста. Вот так уйти, например. Во имя неясного всплеска в небе от твоего падения. Я думал только о нем. Он назначил дом мой там, и стало быть, смерть вернет меня туда. Но смерть бежала меня, как тень, если обернуться. Моя смерть — только в победе, взломе неба. Я не могу отказаться, ибо так останусь здесь навсегда. Я должен поднять их (я взглянул в окно на своих сорванцов) и погубить их, дабы погибнуть самому, стать Сожженной Звездой. С его именем на губах. Вот она, ирония Дьявола. Он хочет смерти, чтобы магнит перестал отталкивать его инородное тело. А они… они ведь и так обречены, он сам сказал. Жестоко. Но у меня нет сил делать не так. Мой Лорд, ты слышишь меня? Я пойду на эту жертву, чтобы увидеть тебя еще раз, даже если ты просто проклянешь меня и сбросишь к ним вниз.