Серебро и свинец , иной вариант (СИ),

Он шагнул вперед, по грудь в разнотравье, распростер руки и замер, прислушиваясь к биеньям жизни, к неторопливому, упорному шелесту растущих стеблей, к току вод от корней к листьям, к мельтешенью букашек и жучков вокруг. Это несведущему человеку кажется, будто трава растет привольно, а глянешь – какое там! Едва не локтями пихаются. Но все это соперничество имеет один исход – равновесие. На каждое рождение – своя смерть, отмеренная на Керуновых весах.

А для друида главное – не раскачать эти весы слишком сильно, чтобы диев гнев не выплеснул содержимое обеих чаш да не пришлось вести отмер заново. Действовать следует осторожно. Вот… так.

Стебелек, который Тауринкс машинально сжимал пальцами, ощутимо обвял. Друид повел руками, проверяя – не затаилось ли где в глубине почвы зловредное семя.

– Все, – объявил он. – Только с неделю обождите, а лучше – две, покуда не засохнет совсем.

Староста начал было бормотать невнятные слова благодарности, но друид нетерпеливо оборвал его.

– Ничего мне не надо, – отрубил он. – Разве провизии в дорогу. Буду еще проходить вашими краями – заверну, проверю, не нанесло ли опять. А вы, коли хотите мне отплатить добром, разведали бы, откуда эта дрянь взялась в ваших краях.

– Да что тут разведывать! – бросил кто-то из деревенских. – Ясное дело, со стоячих камней нанесло, вон как их разбудило!

Тауринксу показалось, что он ослышался.

– Что, говорите, со стоячими камнями случилось? – переспросил он.

– Да… – Староста собрался наконец с силами и начал изъясняться внятно: – Тут такое дело, коун Тауринкс – недели, значится, три назад это началось. Можа, и раньше было, только не сведал никто. А тут – ночью дело было – видим, за рекой, точнеха в той стороне, – он махнул рукой на северо-запад, – зарево зеленое на полнеба! Думали – все, дракон летит, огнем палит! Ан нет – потрепетало ровно костер, да и угасло. И потом пару раз так же полыхало, да все недолго. А там, в Картрозовой стороне, – оннат Тоур сплюнул, показывая тем самым неизбывное презрение бхаалейнцев к заречным подданным владетеля Картроза, – как раз камни стоячие в лесу на холме торчат.

– А еще, – вступил стоявший рядом широкоплечий мужик, – брехал разъезжий один, что видел черную птицу без крыл, да побольше та птица избы будет. И летела проклятая от стоячих камней. Недобрый знак, коун друид, не будь я Арвир ит-Перуникс!

– А чего ж ему добрым быть, – встрял неугомонный Норик, – когда всем ведомо, что от стоячих камней никакого добра быть не может, а одни только шииз них ползут!

– Это я припомню, – отозвался Тауринкс насмешливо-спокойным голосом, – если про тебя спросят, так и отвечу – так его предки же со стоячих камней вышли, от них никакого добра не жди.

Деревенские так и грянули хохотом над затрепанной шуткой. Норик покраснел и, слава дням, заткнулся.

На самом деле Тауринксу хотелось не лясы точить с этими землепашцами, а бежать сломя голову к ближайшему броду. Неужели никто из них не понимает, что будет твориться здесь очень скоро, если только странные вспышки над стоячими камнями – не плод чьей-то подогретой крепким медом фантазии? Нет, видно, не понимают.

– Со стоячими камнями я разберусь сам, – заявил друид с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал.

– Оно и след, уж не в обиду вам будь сказано, – довольно заметил староста. – Так что же, коун друид, пойдемте, устроим в вашу честь такой пир, чтобы им за рекой икнулось?

– Нет, – отрезал Тауринкс. – Я ухожу. Сейчас же. Такая тревожная поспешность прозвучала в его голосе, что староста, собравшийся было настоять, опешил.

– Если не будет меня… дней… десять, – прикинул в уме друид, – не мешкая, шлите весть владетелю. Пусть уж тогда его наймиты разбираются.

Оннат Тоур молча боднул воздух. Суетливый Норик с перепугу зажал рот обеими ладонями, да так и стоял, точно мальчишка, ляпнувший сгоряча поносное слово на знакомого колдуна.

Тауринкс развернулся и торопливо зашагал прочь от деревни, к ближнему броду через Драконью реку. Его манило громоздящееся где-то в лесной чаще кольцо установленных неведомо кем стоячих камней.

* * *

– Скажет мне кто-нибудь, куда меня везут? – взвыл Лева Шойфет, не в силах более сдерживаться.

– Не велено, – лениво отозвался его сопровождающий дюжий дядя, чьи знаки различия Лева не сумел бы распознать даже под угрозой военного трибунала.

Мимо промелькнул дорожный указатель с указанием расстояний до Бреста, Варшавы, Ивацевич и Кобрина.

Лева с омерзением оглядел свой новый – по названию, но не по сути – костюм, состоявший из уставных штанов, тельняшки и мундира. И кирзовых сапог. Сапоги натирали. Нет, это все какая-то ошибка!

Хотя для ошибки дело зашло слишком далеко. В том, что случилось обычное недоразумение, Лева был уверен куда раньше – два дня назад, когда его вызвали к ректору. Он и тогда решительно не понимал, за что его будут пинать. Разве что настучали на очередной анекдот, пересказанный памятливым Левой. Потомок борцов за революцию Шойфет страдал патологическим неумением отличать опасные темы от безопасных, за что неоднократно подвергался репрессиям – конечно, в своем понимании, потому что за спиной юного Левы стоял дедушка, Рувим Израилевич, занимавший должность не то чтобы высокую, зато крайне выгодную – зам. зав. чего-то там в системе снабжения дешевыми продуктами ветеранов войны. Не столь давно дедушку убрали от кормушки после ревизии, но Шойфет был одним из лучших студентов. Поэтому обижать Леву было рискованно. Ректор, прикормленный ветеранской икрой, это тоже знал. Не хотелось ему и резво менять отношение к Леве, чтобы не отсвечивать. Значит, дело не в том…

В кабинете Леву ждали. Зрелище увешанного звездочками военного вогнало аспиранта в такой ступор, что глумливые реплики ректора долетали до него обрывками: "Один из лучших… молод и перспективен… прекрасный ученый… потомственный коммунист".

Последнее соответствовало истине не вполне. Коммунистами оставались дед и отец Шойфеты, сам же Лева, избалованный благоденствием, был оторван от реальной жизни настолько, что никакая идеология в его мозгу поселиться не могла, не имея под собой почвы – так не растут на голом камне деревья. Все притязания и мечты юноши сосредотачивались на научной карьере, ей Лева намеревался отдаться всецело, и сообщение, что он, выпускник иняза, должен будет отряхнуть пыль с получаемых за претерпленные на военной кафедре унижения лейтенантских звездочек, повергло его в шок.

Леве даже не дали собраться толком. Все его пожитки умещались в целлофановом пакете, а тот лежал в вещмешке вместе с сопроводительными документами, где черным по белому значилось, что военный переводчик лейтенант Лев Лазаревич Шойфет направлен на базу авиации Краснознаменного и тэ-пэ Флота "Ай-Петри". Это было само по себе нелепо – о флоте Лева знал только, что корабли плавают, а от качки у него начиналась болезнь – морская или воздушная, смотря по обстоятельствам.

Но самолет, вылетевший из-под Серпухова с Левой и грузом тушенки, направлялся вовсе не в Крым. Приготовившийся к долгим желудочным мукам, Лева был изрядно обрадован, когда проклятая машина приземлилась на военном аэродроме под Барановичами. Тушенку куда-то увезли, а Леву запихнули в армейский грузовик, ехавший куда-то в сторону Бреста.

Лева вздохнул и попытался опереться плечами о борт.

Грузовик тут же тряхнуло, и Лева стукнулся лопаткой, чертыхнувшись про себя. Внезапно машина вильнула в сторону. Забыв о боли, Лева припал к щели в брезенте. С шоссе они свернули на какой-то проселок, проходивший под плотно сомкнутыми кронами. Мимо мелькали деревья.

– Подъезжаем, – лениво отвесил сопровождающий.

Лева приободрился, но прошло еще минут двадцать, прежде чем грузовик остановился у шлагбаума. Двое суровых и злых часовых проверили документы сопровождающего – на Левины глянуть никому в голову не пришло. Машина проехала еще метров двести, и водитель заглушил мотор уже окончательно.