Словенка (СИ)

— Откуда ты, краса?

— Не знаю, я у плотника Добрыни в доме живу, — опустила она ресницы, боялась ещё раз на него взглянуть.

— Странная ты. Хоть зовут как?

— Гореславой кличут. Города вашего я не знаю, вот и помешала.

— Почему же помешала?

— Спешили вы куда-то, князь, а я…

— Какой князь я тебе, — он рассмеялся. — Вышеслава князем зови, хозяина городского. А я кметь всего лишь. Изяславом зови.

— Счастливая я, верно сёстры говорили. Только к добру ли это, — подумалось девке.

А тут и Хват вернулся, увидел Изяслава, остановился и шапку снял.

— Ступай, дружок ждёт тебя, — Изяслав по голове её потрепал, коня под уздцы взял и, пеший, повёл его по берегу Быстрой.

Гореслава долго смотрела ему вслед, потом к Хвату подошла.

— Знаешь ли, с кем говорила?

— Изяславом назвался.

— Сестры княжеской сын он, после княжеского, нет его слова сильней.

Лисичка лаем его слова подтвердила.

2

Сидела Гореслава во дворе, Гнедую Добрынину гладила. Она, бедная, наработалась за день, а теперь отдыхала.

Девушка наблюдала за тем, как ловко хозяева кору с деревьев снимали топором, а Миланья в лукошко собирала её для растопки.

Белёна Игнатьевна работу для Наумовны нашла: дала ей бересты, пусть плетёт себе кузовки и лапти. Только Гореслава работала мало, больше за людьми следила.

Гнедая кивала головой, неторопливо жевала траву. Была она кобылка тихая, смирная, но только до Перунова времени. Как гроза разразится, так вздыбится, понести может. "Кровь в ней ратная играет", — говорил Добрыня, вспоминая, как брал её с княжьего двора.

Плотник покончил с одной работой, за другую принялся. Со дня прошедшего лежали пеньки возле повети; теперь хозяин их на дворе рубил. Старший сын его Егор поделки для продажи делал: из дерева зверей чудных вырезал.

Гореслава окончательно отложила в сторону бересту, когда Миланья лукошко в дом понесла. Девушка знала, что Белёна Игнатьевна её на торг послала, значит, сейчас чернавка туда пойдёт. И точно: Миланья ленту яркую в косу вплела, лицо, руки умыла.

— Я с тобой пойду, — сказала Гореслава. — Хозяйка, верно, много купить велела.

Миланья пожала плечами; ей ли запрещать гостье идти туда, куда ей хочется.

Торг в Черене был бойкий: конец лета, поэтому гостей тут видимо-невидимо. Гореслава их сторонилась, обходила лихих посадских, что торговали всем, что только можно найти на свете. А Миланья была девка смышлёная, давно знала, где товар ей подешевле уступят.

Когда стояли они возле мясного торга, где чернавка торговалась за свиные копытца (Белёна Игнатьевна студень приготовить хотела для дорогих гостей), приметила Наумовна странных людей: и не местные, и не торговые; ничего не продавали, ничего не покупали. Один из них, высокой и крепкий, словно дуб Перунов, рыжий, как огонь, с пышной бородой, заплетённой в две странные косищи, всё же подошёл к гостю, что оружие продавал, взял в руки в меч с резным череном и начал внимательно осматривать.

— Кто это? — спросила Гореслава.

— Люди северные. С князем вороги они, да только сейчас мир у них. Вот и ходят по торгу, людей пугают.

Наумовна с опаской посмотрела на рыжего бородача и поспешила пройти мимо.

Только вышли они с торга на широкую улицу, а, точнее, на дорогу простую, что к граду вела — увидели пару серых в яблоках, в лёгкую телегу впряжённых, что шибко навстречу им неслись. Правил ими вихрастый парень в пёстрой рубахе. Народ в страхе разбегался; некоторые что-то кричали вслед вознице.

— Ой, бедовый парень, — прошептала Миланья, тоже посторонившись.

— Кто же это?

— Старосты сын. Раньше торговал, а теперь, — она махнула рукой.

Кони остановились в нескольких шагах от них; сын старосты усмехнулся и крикнул: "Девки красные, умницы-разумницы, приходите ввечеру к моему двору посидеть, погулять". Сырые в яблоках вновь вскачь понеслись — только пыль столбом.

— Знаю, что чернавка я, но нет у Славы Бравича стыда..

— О чём баешь?

— На девок падок да и на кулаках сойтись не прочь, от того что Бравич. Не ходите вы к нему — бедовый парень.

— Да я и не пойду, совесть девичья не позволит.

Гореслава ко двору шла да на град оглядывалась: не появится ли Изяслав на борзом коне. Но кметь, видно, подле князя был.

Когда вернулись, Хват Саврасую в телегу впрягал.

— Вовремя пришла, — сказал он, лишь только у ворот Наумовну приметил. — Бери вилы из повети и на телегу забирайся.

Гореслава огляделась: ни Добрыни, ни Егора во дворе не было.

Миланья вопросительно посмотрела на хозяйского сына.

— Нет, Миланья, сегодня ты с матерью останешься, по хозяйству ей поможешь.

— За сеном едем? — спросила Наумовна. В печище они тоже для коровушек ароматное сенцо на соседской лошадке привозили, но у Добрыни Всеславича коровы али другой скотины, окромя Гнедой, не было. Тут и поняла, что сено-то как раз для лошади и нужно.

— Ну, идёшь или нет, — Хвату ждать её надоело.

Гореслава молча взяла вилы и забралась на телегу. Неудобно было с вилами на неё влезать, но парень не помог.

Ехали они сначала по улицам, а потом свернули на луговую дорожку, вдоль Тёмной бежавшую. Речка эта действительно тёмная была, вода медленно в ней текла, неторопливо бежала в великое Нево.

— Была в печище у вас лошадёнка? — спросил Хват, пустив Саврасую рысью.

— Не было. У соседа нашего Тихона Славича была.

— Значит, и вожжей в руках никогда не держала?

— От чего же. Учили меня.

— Кто ж учил?

— Радий. Часто его Рыжуха нас терпеливо возила.

— Знаешь, к чему расспрашивал?

— Нет, не ведаю.

— Когда реку в брод переедем, тебе вожжи отдам. Повидаться мне надо с одним человеком. Посередине луга есть берёза старая, корнями землю пронзила. Там привяжи лошадь и меня жди.

Через Тёмную они переехали по старой конной переправе, что шла по месту мелкому. Здесь река текла ещё медленнее из-за песчаных островков, поросших редким кустарником. В этих зарослях любили играть дети, вот и сейчас малые ребята в лёгких рубашонках гонялись друг за дружкой с осиновыми прутиками. Некоторые из них, верно, жили в покосившихся избушках на берегу — на выселках Черена. Таких хоромин Гореслава насчитала с десяток; некоторые домишки нависли над берегами Тёмной.

Как и обещал, Хват скоро соскочил с телеги и пошёл к одной из избушек. Девка ждать его не стала, заприметила посреди луга старую берёзу и стегнула вожжами Саврасую. Лошадь шла неохотно: солнышко припекало, да Гореслава не торопилась. Она почему-то побаивалась постёгивать ленивую кобылу, поминуя о нраве Гнедой. Вдруг и Саврасая понесёт, как тогда в глаза Силе Ждановичу смотреть? Упустила девка лошадь, не уследила. Да и Хвату достанется за то, что одну её оставил. Тогда сидеть ей целыми днями в горнице.

… Саврасая вдруг остановилась; телега резко дёрнулась и закачалась. Гореслава, мысленно возвратившаяся на берега Медвежьего, очнулась и огляделась. Рядом с телегой стояла веснушчатая девчушка в венке из васильков.

— Чуть не удавила, — всплеснула руками девушка. — Спасибо, лошадушка не подвела. Чего ж ты под телегу-то бросаешься? — спросила она девчонку.

— Весёла я, мне поговорить с тобой треба.

— Треба? Что ж за дело такое?

— Я у Быстрой молодого кнезя встретила; тебя он издалече заприметил, найти и передать велел, — Весёла говорила скороговоркой, как-то странно выговаривая слова, — чтобы ввечеру выходила гуляти перед забралом, — последнее слово она произнесла чётко, без запинки.

— Что за кнез такой?

— Не знаю. Глаза голубые-голубые.

— Не Изяславом ли кличут?

— Может, и так.

— А где живёшь ты, Весёла?

— А вон, — девочка рукой на одну из изб указала.

— Род твой давно в Черене живёт?

— Нет, мы с запада приплыли. Много-много дней плыли.

— А с кем живёшь-то?

— С матерью и молодшими братьями. Раньше и дядько был, но вот уже две зимы, как ушёл он.