День рождения мира

жек для стульев одну за другой?

- Уберите ребенка от фрезы, - кричит старина Март, и я погружаюсь в бурное унижение. Я никогда не буду плотником, я никогда не буду взрослым, и вообще - на кой ляд кому нужны ножки для стульев!

- Я хочу работать в садах. - Таким было мое заявление матери и бабушке.

- Закончи обучение, и следующим летом можешь работать в садах, -сказала бабушка, и мать кивнула.

Этот разумный совет показался мне бессердечной несправедливостью, предательством любви, приговором, обрекающим на отчаяние. Меня трясло от гнева и распирало от бешенства.

- Да что такого плохого в мебельной мастерской? - спросили меня старшие после нескольких дней гнева и бешенства.

- А почему там вечно эта дубина Сетер ошивается?! - раздался мой ответный вопль. Дори, бывший матерью Сетера, поднял бровь и улыбнулся.

- Тебе хорошо? - спросила меня мать на балконе после возвращения с работы, а мне только и удалось рявкнуть: "Отлично!" - и броситься в уборную, где меня и вырвало.

Мне было плохо. Спина у меня все время болела. Голова у меня болела и кружилась. Что-то, чего мне не удавалось даже определить, некая часть моей души, терзалась острой, одинокой, нескончаемой болью. Все во мне страшило меня: мои слезы, мой гнев, моя дурнота, мое собственное неуклюжее тело. Оно не ощущалось как мое тело, как я. Оно ощущалось, как нечто другое, как одежда не по мерке, вонючее тяжелое пальто, принадлежавшее какому-то старику, какому-то покойнику. Оно не было моим, оно не было мною. Крохотные иголочки боли пронизывали мои соски, обжигающие, как огонь. Когда мне случалось поморщиться и поднести руки к груди, мне было ясно, что все видят, что со мной творится. И все могут ощутить, как от меня пахнет. От меня исходил резкий и едкий, как кровь, запах, словно от свежесодранных шкурок пестри. Мой клитопенис напухал до громадных размеров и высовывался между срамных губ, а затем съеживался до таких ничтожных размеров, что мочиться было больно. Мои срамные губы чесались и краснели, словно искусанные мерзкими насекомыми. Глубоко у меня во чреве двигалось нечто, росло нечто чудовищное. Мне было стыдно. Мне хотелось умереть.

- Сов, - сказала моя мать, садясь на кровать возле меня со странной, нежной, заговорщической улыбкой. - Не пора ли нам выбрать твой день кеммера?

- Я не в кеммере! - со страстью вырвалось у меня.

- Нет, - сказала Гуир. - Но через месяц, я думаю, будешь.

- Нет, не буду!

Моя мать погладила меня по волосам, по лицу, по руке. "Мы лепим друг друга по человеческому образу и подобию", - говаривали старики, когда гладили младенцев или детей постарше, а то и друг друга, этими долгими, медлительными, ласкающими движениями.

- Сетер тоже скоро войдет в кеммер, - спустя недолгое время сказала мать. - Но, как я полагаю, на месяц-другой позже тебя. Дори предлагает устроить день двойного кеммера, но я считаю, что у тебя должен быть твой собственный день в подходящее для тебя время.

- Мне не нужно, - вырвалось у меня сквозь