Княгинины ловы (СИ)

Он не знал, что и думать, теперь княгиня представлялась ему несчастной, обиженной судьбой женщиной, одинокой и любящей. Да ни кого-нибудь, а его - Димитрия. Сладкий яд похвалы медленно капал на истерзанную зверем грудь. Князю было стыдно за то, что он к Улите таких страстных чувств не испытывает. Нравится она ему, и водимую он хотел бы иметь, наверно, такую же, такую, но не ее... Хотя... нужны ли они, эти чувства? Вот лежит она рядом, такая теплая, податливая, протяни руку, да возьми. Чего ж еще надо? Добра от добра не ищут.

- А за грех, что сейчас с тобой совершила, я у Бога на коленях прощение вымаливать буду, - кротко шепнула Улита, склоняя голову ему на плече. Димитрий медленно погрузился в сон.

Когда на утро он проснулся, княгини уже не было. Как воин, привыкший спать в чистом поле с оружием в руках, Чернореченский князь обладал чутким сном, но толи раны и усталость дали о себе знать, толи Улита двигалась тихо, как кошка, но ее ухода он не заметил. О случившемся Димитрий решил никому из дружков не сказывать, чтобы не марать княгиню. И хотя он ее не звал, неотступное чувство непонятной вины преследовало князя, не за грех прелюбодеяния, а именно перед Улитой, как перед влюбленной в него бабой.

Прощание получилось сердечным. На пристань проводить гостей вышел почти весь город. Впереди стояли Ростислав с Гаврилой, чуть поодаль Улита, заозерские нарочитые [3] мужи и местное духовенство. Не хватало только Найдена, чему Димитрий был только рад. Гаврила долго расхваливал удаль Чернореченского князя на ловах, вспоминал добрую охоту и приглашал осенью непременно вновь испытать ловчую удачу теперь с соколами на цапель. Ростислав обнял Димитрия за шею:

- Кабы не ты, уж и страшно думать, что бы было. Возьми одного из медвежат в подарок.

- Что ты, зачем он мне, сам играйся, - засмеялся Димитрий, ласково потрепав мальчонку по плечу.

Ростислав встал на цыпочки, показывая Чернореченскому князю, чтобы нагнулся и, краснея, зашептал Димитрию на ухо:

- Женись на моей матери, видишь, какая она у меня красивая, вместо отца мне будешь.

Димитрий растерянно глянул на княгиню, она скромно стояла в стороне, опустив глаза. За все время Улита ни разу не посмотрела открыто на Чернореченского князя и старалась близко к нему не подходить.

- Что ты, Ростислав, я того сделать не могу. У меня ведь подружья есть.

- Так что ж, - упрямо выпалил мальчишка, - мамка-то моя лучше, отошли свою подружью к отцу - злодею, так им поделом будет.

- Мал ты еще про такое сказывать, свою сначала заведи, - отрезал Димитрий, но потом, чтобы смягчить отказ, миролюбиво добавил, - а мать у тебя действительно хороша, береги ее.

Ростислав вздохнул.

Когда ладьи отчалили, провожающие дружно замахали руками да шапками. На надвратной церкви ударили в колокольцы. Гребцы налегли на весла, берег стал быстро удаляться, а Димитрий все вглядывался в светлое пятно на пристани: то медленно растворялась в утренней дымке Улита.

1. Братаничь - племянник.

2. Показать путь - выгнать.

3. Нарочитые - знатные.

V. «Бысть болезнь тяжка».

К заставе в устье Чернавы причалили к полудню. Решили отобедать. Местный воевода суетливо забегал вокруг князя, приглашая в терем.

- Студено у вас как, - кутаясь в полушубок, повел плечами Димитрий. Он устало упал на лавку.

Воевода крикнул челяди, чтоб жарче растопили.

- Что ты, князь? - изменился в лице Первак. - В горнице и так дышать нечем.

- А мне как-то зябко, и в сон клонит.

Первак потрогал рукой лоб Димитрия и стал еще мрачнее:

- У тебя жар, на лбу хоть яишню жарь.

Пахомий обратился к воеводе:Расхворался наш князь. Вели, чтоб еду с собой собрали, некогда рассиживаться, надобно его быстрей домой везти. Да кожух [1] большой достань: больного дорогой накрыть.

Плыли всю ночь, почти на ощупь, подсвечивая речной путь чадящими трутами. И только к утру причалили к Чернореч-граду. Димитрий был уже совсем плох, его трясло в лихорадке, веки с трудом открывались. Он чувствовал, что скоро начнет терять сознание, мысли путались. Первак без конца поил его, насильно заставляя открывать рот:

- Жар воду из тебя тянет, а с водою силы приходят, надо пить.

На пристани послали за телегой. Вокруг Димитрия поднялась какая-то суета, но он уже не понимал, кто с ним рядом, где он, куда его несут. Мрак сгустился, скрывая от князя происходящее. «За грехи-то мне, - вдруг четко всплыло в голове, разрывая туман беспамятства, - видать, прелюбодеем помру».

Анна, увидев состояние сына, окаменела, холод побежал по ее спине, а сердце бешено заколотилось. С минуту она стояла как неживая, сразу постарев лет на десять. Потом, как будто резко проснувшись, начала отдавать команды: натопить баню, позвать духовника Олимпия, старушек-травниц, кликнуть черниц, чтоб молились над князем. Все пришло в движение. Анна сдаваться не собиралась. С Пахомием они стащили с Димитрия рубаху.

- Это что? - указала она на повязку. Пахомий с Перваком, перебивая друг друга, начали рассказывать про ловы.

- Нож, живо! - скомандовала княгиня, быстро разрезала заозерскую холстину. - Раны воспалились, промыть дайте!

В горнице толпилось уже много народа: бабки-ведуньи совали княгине какие-то горшки с растираньями и отварами. Олимпий, стоя в красном углу с черницами, не отрываясь от икон, упорно молился о здравии. В другое время он бы никогда не вошел в одну горницу с ведуньями да не постеснялся бы отчитать за таких гостей и саму княгиню, но теперь, не обращая на бабок никакого внимания, он жарко взывал к Богу. Димитрия старец по-отечески любил да и понимал: для края смерть бездетного князя не предвещала ничего хорошего.

Димитрий открыл глаза, узнал мать, слабо улыбнулся ей. Анна с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Непослушными пальцами она гладила сына по голове.

- Соборовать надобно, пока в сознании, - обратился духовник к княгине.

- Не надо, - слабым, но уверенным голосом вдруг заявил Димитрий, - не умру я, лучше мне.

Анна не выдержала и заревела в голос, обнимая сына.

Десять дней князь провалялся в горнице на широком ложе, заботливо обложенный подушками. А за окном уже во всю бушевал май. Димитрий вдыхал доносившиеся из открытого окна ароматы: то благоухание луговых трав; то душный пряный запах пыли, прибитой долгожданным весенним дождем; а то и едкий запах с конюшен, когда Степан с холопами чистили навоз. И вся эта воня виликая [2] была ему приятна: то были запахи жизни, а ему хотелось жить...

К цветению садов князь начал выходить на двор, подолгу сидел на поставленной для него лавке, с удовольствием подставляя солнцу осунувшееся лицо. Раны на груди сначала почернели, потом затянулись бурыми корками. Наконец корки отпали, обнажая новую нежно-розовую кожу.

- Заживает, как на собаке, - смеялся Димитрий, отвечая на беспокойные взгляды матери.

Анна ни словом не упрекнула сына за поездку, была неизменно ласкова, постоянно пыталась чем-нибудь накормить, чтобы силы возвращались. И они действительно прибавлялись. Вскоре Димитрий уже влез на коня, и Ретивый прокатил его к пристани и обратно. Затем князь начал махать мечом, разрабатывая руки, попросил Пахомия понаскакивать, чтобы попробовать держать удар, ругался, что дружок поддаётся и не бьет в полную силу.

С южных рубежей вернулся Вышата. Когда начала расползаться дурная весть о тяжелой болезни князя Чернореченского, расторопный воевода сразу вывел княжескую дружину в поле, чтобы отбить желание у больно шустрых соседей воспользоваться ситуацией. Рать расположилась станом у границ с Всеволодом, который был ближайшим родственником Димитрия и мог претендовать на выморочный [3] удел. Теперь, когда Димитрий шел на поправку, Вышата вернул дружину в Чернореч.

Если мать решила не тревожить сына запоздалыми упреками о злополучной поездке к заозерцам, то Вышата, напротив, не упускал случая упрекнуть: ежели бы не побрезговали старым дряхлым дядькой да взяли на ловы, то уж ничего плохого с князем и не случилось бы. «Дряхлый» пятидесятилетний дядька на самом деле был еще очень крепок и силен. Коренастый, широкоплечий, с лопатой густой сизой бороды, он походил на гриб-боровик. В ратном искусстве, на мечах, равно как и в рукопашной противостоять ему могли только сам князь и Гордей, да и то, потому что были намного моложе. Вышата любил приговаривать: «Ежели б мне ваши годы, навалял бы я вам обоим». И Димитрий не сомневался, что именно так и было бы. Молодой князь в Вышате души не чаял, и только две вещи не любы были ему в дядьке: страсть к поучениям (как надобно делать) и постоянные насмешки над Димитрием. Причем острого языка Вышаты князь боялся больше, чем нравоучений. Поэтому, когда воевода принялся просто ворчать, Димитрий вздохнул с облегчением: