Встретимся в Эмпиреях

— Что ж, выздоравливай, — без выражения говорит конопатый.

— Спасибо, постараюсь. Приложу все силы.

Недовольно поморщившись и поставив пустой стакан на подоконник, конопатый проходит к двери и там останавливается, жестом пропускает напарника на выход. Здоровяк, глядящий себе под ноги, молча покидает палату. Но конопатый все медлит.

— Вот еще что. Когда ты объявился в «недостройках», на верхнем этаже дома как раз вынимали из петли одного жмурика…

Комок застрял у меня в горле, нос и глаза предательски защипало. Не ослышался ли я?

— Ты ничего не мог о нем знать?

С усилием сглатываю.

— Нет…

— Ты никого не встречал там, когда приходил к своей собаке? Ни разу?

Провожаемый моим взглядом, он возвращается к столу, опирается на него сначала одной рукой, потом другой — и вот на столе уже лежит извлеченная им из внутреннего кармана френча фотография.

— Подойди-ка сюда, курсант.

Мне ничего не остается как встать и подойти — подсознание делает это за меня самого. Я тоже упираюсь рукой в стол, и, близко нагнувшись друг к другу, мы как два черта из преисподней сталкиваемся огненными взорами, словно вот-вот приступим к торговле из-за человеческой души.

— Трупом порядочно полакомились крысы. Тут и опознавать-то, честно говоря, нечего, но… ты, однако ж, взгляни, — пододвигает снимок под меня, под мою нависшую над столом грудь. Опускаю голову и смотрю.

Вообще, когда «мундир» произнес эти последние слова, я сразу по наитию понял: да он фиглярничает! это профессиональный дешевый понт! бессмысленная пакостная игра, никакой угрозы не сулящая! Но вглядываясь в снимок, невольно цепенею, и мне уже абсолютно не забавно, как ему. Я ударил бы этого молодого поганца по лицу и с удовольствием бы запечатлел в памяти наливающуюся краской «мундирскую» щеку, впрочем… я уже не здесь. Я весь в изображении жуткого фото, трепещущего на столе под тяжестью моего дыхания.

Мне без труда удалось узнать наше пристанище. Стены, заколоченные окна, пролом в крыше — все было до боли знакомо. «Лишним» на фоне общей картины выделялось лишь то, что висело под потолком на веревке. Крысы, точно опьяненные сладостью таинственного отмщения, сделали свое дело, обглодав повешенного до костей.

— Что скажешь?

— Мне нечего сказать.

— Скорее всего — чертов уклонист. Нервишки сдали, — сочно ухмыльнулся «мундир» и убрал фото обратно в карман.

Молча возвращаюсь в койку.

Некоторое время конопатый продолжал топтаться возле меня, будто прикидывал, о чем еще можно завести разговор. Не очень-то заботясь, какое произведу впечатление, перекладываюсь на другой бок, лицом к стене.

— Ладно, это все, — бурчит за моей спиной конопатый.

Слышу, как он уходит. Дверь захлопывается, и в палате воцаряется тишина.

После сегодняшнего визита «мундиры» меня больше не беспокоили, но вместо себя они оставили другого истязателя, что явился куда искуснее в своем ремесле, и имя ему было — мои собственные мысли… Я не мог узнать в повешенном Аборигена. Но кто, если не он?.. Мне вдруг вспомнилось то лицо, мелькнувшее в гуще толпы 24-го числа — свежее, выбритое, живое. Конечно, я мог тогда обознаться. Как и сейчас ни в чем не существовало полной уверенности. Где было больше правды ― в том лице «с площади» или в этом снимке?.. Что вообще происходило с парнем, когда мы от него отвернулись? Он пожирал крыс и дичал, пока в «недостройках» не появились мы. Возможно, он даже начал считать нас своей новой семьей. Но в один прекрасный день нас испугала его злая, вылившаяся в провокацию откровенность, и мы ничего не смогли и не захотели противопоставить ей — мы просто ушли. Сначала чуть ли не насильно стали частью его жизни — а потом ушли…

Однажды Демон рассказывал историю из своего детства. Про Малыша, если припоминаете. А не был ли Абориген для нас таким же «малышом», которого мы предали?.. Западет в душу подобная паразитирующая мысль — и не отлепится, не оставит в покое, пока сам перед собою не вывернешься наизнанку.

А что если бы все вчетвером мы пришли в «недостройки» за день до «красного воскресенья» и нашли бы Аборигена повесившимся, с распухшим, вывалившимся изо рта языком, закатившимися глазами, если бы нам самим пришлось срезать тугую веревку и спускать его окоченевшее тело на руках вниз, хоронить (перед глазами на мгновение всплыло лицо Сливы, с печатью застывшей улыбки глядящее из могилы) — какую бы роль все это для нас сыграло? Двинулись бы мы на штурм злосчастного «Волшебного Икара»? Или отреклись бы каждый от своей мечты, не справившись с потрясением?

Следом припомнился тихий теплый вечер, один из многих, что собирали нас в «недостройках» сварить котелок кофе, распить бутылку-другую коньячного напитка. Абориген, как обычно, был с нами. Расслабившись и закурив, он-то и поведал нам о братстве альтернативной реальности. «Слышали?» — «Нет, Абориген. Что же за братство такое?» — «А такое вот…»

Люди, живущие в этом мире, те, кто невольно вхожи в умы друг друга, связаны узами самых ярких и тесных человеческих отношений — и есть это братство. Поступок каждого способен в корне изменить жизнь остальных. Иными словами, когда ты сближаешься с человеком — ты доверяешь ему свою судьбу, а он вручает тебе власть над своей. Так и происходит, хоть в жизни обмен этот лишен всякой видимой торжественности. Не войны, не глобальные катастрофы косят человеческие жизни — людей губят опрометчивые слова и поступки тех, кому они доверяли… Все беды от грехов непонимания. Оттого, что неудачник просто обречен питать неприязнь к любимчику судьбы, а любимчик судьбы — третировать неудачника.

Тогда мы ровным счетом ничего не поняли из переслащенной эзотеризмом болтовни парня и только посмеялись.

Я попытался собрать воедино все, что знал об Аборигене. Плохо (да и вообще с какой-то предвзятостью) думать о нем не хотелось, но картина непроизвольно выходила с червоточинкой…

Смерть родителей. Он больше не привязан к дому. Но отчаяние не имеет над ним той власти, что толкнула бы в пыл войны, как толкала других его восемнадцатилетних сверстников в это бушующее никуда при живых, раньше времени изгоревавшихся родственниках. Он скрывается. Он находит деда, который учит его премудростям выживания. Спустя год старик умирает. Абориген, в личном багаже которого опыт выживать в нечеловеческих условиях в совокупности с необузданным страхом перед такой жизнью (когда начинаешь бояться уже собственной тени), упрямо продолжает влачить выбранное существование. И вот в «недостройках» появляемся мы… А остальное известно. Столкновение двух жизненных позиций похоже на заключение нового спора, жестокого, невразумительного, но по каким-то неписаным правилам — необходимого.

К чему же свелось? Неужели в человеке, все, казалось бы, просчитывавшем на ход вперед, не гнушавшемся жизни грызуна, затаившегося в тихой, темной, безопасной норе, что-то вдруг — хрум! — и сломалось; а мои друзья так и прошли с открытыми забралами, всего раз договорившись и больше не сворачивая, по выбранному ими пути?..

Под гул таких страстей, разгулявшихся в воспаленном мозгу, я все-таки неуклонно засыпал.

А точно ли Аборигена больше нет в живых? Не обманул ли он весь свет, и не продолжает ли земля носить его впалую грудь, то напуганные, то странно-насмешливые глаза дальше?.. Прости, Абориген, но я перестаю о тебе думать. Я добровольно отдался этой душевной экзекуции сегодня, и я, знаешь, определился: один только раз выбирают, с кем ты пойдешь и какой дорогой!

* * *

Не отвечу, с чем в связи, но вспоминается сон. В одну из тех неспокойных ночей, что я провел в больнице, меня посетивший.

Вижу движение. Никаких конкретных образов. Ничего. Просто движение. Именно так это понимаю. К движению со временем — если понятие «время» здесь вообще уместно — добавляются звуки. Не шум, не музыка, не голоса. Просто звуки. Движение и звуки, соединяясь в целое, становятся похожи на разлившееся сияние. Скачки теплового излучения и света подсказывают мне мое предназначение и законы, по которым я должен существовать. Все это кажется выше любого понимания… но не в те мгновения… не для меня. Я не человек… Я будто атом! Элементарная частица! Я все и ничто!.. Однако стоит осознать подобное положение вещей — и вновь становлюсь собой: каким был всегда…