Сумасшедшее семя

— Я хотел сказать, — несколько терпеливее сказал Тристрам, — вы что-нибудь слышали о нашем вступлении в действия?

— В действия? Против кого? — Мистер Доллимор перестал топать, чтоб лучше приглядеться к Тристраму.

— Против врага.

— А, понятно. — Тон мистера Доллимора подразумевал наличие массы прочего, кроме врага, против чего можно вступить в действия. Тристрама целиком обуяло ужасное ощущение, что мистера Доллимора надо считать безвозвратно пропащим; а раз он безвозвратно пропащий, значит, взводный сержант его тоже. И тут, ровно в полдень, из громкоговорителей прошипело скрежещущее сообщение, синтетический горн протрубил благовестие, а мистер Доллимор сказал:

— Я просто не думал об этом. Я действительно думал, что это и есть какие-то действия. Думал, мы как бы что-то охраняем.

— Пойдем лучше посмотрим приказы по батальону, — сказал Тристрам.

Канцелярия подразделения их канцелярски развешивала, — одинокие флаги капитуляции, хлопавшие на атлантическом ветру, — пока они приближались к изготовленным заводским способом баракам (звякающим звоночками пишущих машинок) батальонной штаб-квартиры. Тристрам с ухмылкой кивнул, читая быстрей своего офицера.

— Ну вот, — сказал он.

— Ох, ох, вижу, — сказал мистер Доллимор с разинутым ртом. — Что это за слово? Ох, ох, ясно. — Все тут хрустящее, холодное, как салат, хоть и не такое съедобное. Приказ об отправлении из бригады: отправка шестисот офицеров и рядовых — по двести от каждого батальона, — для посадки на судно назавтра в 6.30. — Да, да, — энергично говорил мистер Доллимор, — и мы тут, видите? — Радостно тыкал пальцем, точно его фамилия стояла в бумагах. — Вот, второй батальон, рота Б. — А потом вдруг замер неловко в стойке смирно и сказал: — Возблагодарим теперь Бога, назначившего нам Свой час.

— Простите? — сказал Тристрам.

— Если мне суждено умереть, думайте обо мне только так, — сказал мистер Доллимор. Казалось, он в школе читал только оглавления из первых стихотворных строк. — Говорит он, ты ограблен, молодец, — сказал он, — ты убит, тебе конец.

— Похоже на то, — сказал Тристрам, хотя голова у него шла кругом. — Очень даже похоже.

Глава 3

Ночью были слышны гудки морского транспорта. Людей отослали спать в десять, напичканных какао и тушенкой, стерпевших досмотр ружей и йог, пополнивших недостачу в одежде и снаряжении, получивших множество обойм с боевыми патронами. После того как трое других рядовых были случайно застрелены насмерть, а старшина квартирмейстерской роты получил ранение мягких тканей ягодицы, раздачу отменили как преждевременную: войскам выдадут пули — строго для врага — в базовом лагере в порту назначения.

— Да кто же этот чертов враг? — спросил сержант Лайтбоди в тысячный раз.

Он лежал в койке над Тристрамом на спине, заложив руки за голову, сардонический симпатичный юноша с челюстью Дракулы. Тристрам писал письмо своей жене, сидя, обернув одеялом колени. Он был уверен, она его не получит, как был уверен, что не получила тридцать с лишним написанных писем, но писать ей было все равно что творить молитву, молитву о лучших временах, о нормальности, о приличном обычном домашнем уюте и о любви.

«…Завтра приступаем к действиям. Где — Бог весть. Верь, что мысли мои о тебе, как всегда. Мы скоро вновь будем вместе; возможно, скорее, чем думаем. Любящий тебя Тристрам».

Он написал ее имя на дешевом солдатском конверте, запечатал письмо; потом нацарапал на обороте неизменную приписку:

«Свинья, именующаяся моим братом, отдай это моей жене, лживый, не знающий любви ублюдок. Вечно ненавидящий Т. Ф.»

Верхний конверт адресовал Д. Фоксу, Правительственное Здание, Брайтон, Большой Лондон, вполне веря, что Дерек принадлежит к типу, который всегда у власти на приспособленческий лад викария из Брея [56], какая б ни правила партия. Дерек вполне мог стоять за этой войной, если была война. Определение командованием «врага» было ложным.

— Знаете, что я думаю? — сказал сержант Лайтбоди, когда Тристрам к собственному удовлетворению ответил на его первый вопрос, про себя, но не вслух ни в коем случае. — Я думаю, нет никакого врага. Думаю, как только мы на тот транспорт погрузимся, его просто затопят. Думаю, на него сбросят несколько бомб, расколотят нас вдребезги. Вот что я думаю.

— Нет никаких самолетов-бомбардировщиков, — сказал Тристрам. — Летающих бомбардировщиков больше не существует. Они давно исчезли.

— Я в кино видел, — сказал сержант Лайтбоди.

— В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Те древние войны были очень сложными и изощренными.

— Нас потопят торпедами.

— Еще один устаревший способ, — сказал Тристрам. — Забыли? Никаких военных кораблей.

— Ладно, — сказал сержант Лайтбоди. — Тогда отравляющий газ. Они все равно нас достанут. Не дадут шанса хоть раз выстрелить.

— Возможно, — допустил Тристрам. — Они не захотят портить солдатскую форму, снаряжение или само судно. — Он одернул себя и спросил: — Кого, черт возьми, мы имеем в виду под словом «они»?

— Мне бы надо подумать, — сказал сержант Лайтбоди. — Под «ними» мы имеем в виду тех, кто жиреет, делая корабли, форму, ружья. Делают, уничтожают и опять делают. Продолжают все это опять и опять. Эти люди и ведут войны. Патриотизм, честь, слава, защита свободы — куча дерьма, вот что это такое. Цель войны — это средства войны. А враг — мы.

— Чей враг?

— Свой собственный. Попомните мои слова. Мы не доживем, чтоб увидеть, но теперь у нас эра войны без конца, — без конца, потому что она не затронет гражданское население, потому что война будет длиться в приятном далеке от цивилизации. Штатские любят войну.

— Только, — сказал Тристрам, — предположительно, до тех пор, пока могут оставаться штатскими.

— Некоторым удастся, — тем, кто правит, и тем, кто деньги делает. И, конечно, их женщинам. Не то что бедным сучкам, с которыми мы будем биться бок о бок, — если нам милостиво разрешат жить, то есть пока до другого берега не доберемся.

— С момента вступления в армию, — сказал Тристрам, — мне ни одна из запаса на глаза не попадалась.

— Из запаса? Тоже куча дерьма. Женские батальоны, вот что они устроили, целый полк, будь я проклят. Знаю, — в один моя сестра записалась. Пишет время от времени.

— Я не знал, — сказал Тристрам.

— По ее словам, они вроде бы вполне успешно делают точно то же, что мы. Черт побери, другими словами, кроме практики в стрельбе. Засекайте время, пока на бедных сучек бомбу не сбросят.

— А вы, — спросил Тристрам, — очень сильно возражаете против перспективы гибели?

— Да не так чтобы очень. Лучше уж неожиданно. Не хотелось бы лежать в койке и ждать. Если задуматься, — сказал сержант Лайтбоди, устраиваясь поудобней, точно в собственном гробу, — об этом деле насчет «дай мне пасть, как солдат» многое говорит в его пользу. Жизнь — просто выбор, когда умереть. Жизнь — это долгое промедление, так как выбор очень труден. Грандиозное облегчение, когда не приходится выбирать.

Морской транспорт взревел вдалеке, точно в насмешку над сим банальным афоризмом.

— Я жить собираюсь, — сказал Тристрам. — У меня столько всякого, ради чего надо жить. — Морской транспорт снова взревел. Он не разбудил четырех других сержантов в том же месте постоя, крепких мужчин, склонных посмеиваться над Тристрамом из-за его акцента, претензий на воспитание и образованность, храпевших теперь после тяжелого суматошного вечера с алком. Больше сержант Лайтбоди ничего не сказал, вскоре сам легко заснул, аккуратно заснул, как бы сам себя изваял в элегантном забвении. Но Тристрам лежал в незнакомой постели в незнакомом бараке, в койке сержанта Дэя (уволенного из рядов в связи со смертью от ботулизма), которого он теперь заменял. Морской транспорт ревел долгую ночь напролет, будто изголодался по грузу своих безвозвратно пропащих, не желая ждать завтрака; Тристрам к нему прислушивался, ворочаясь на грязных простынях. Бесконечная война. Он призадумался. Он не верил в такую возможность, — нет, если закон исторических циклов чего-нибудь стоит. Может, все эти годы историографы не хотели признать историю спиралью, потому что спираль очень трудно описывать. Легче сфотографировать спираль сверху, легче сжать пружину в одно кольцо. Так была ли война, в конце концов, великим решением? Были ли правы жестокие первые теоретики? Может, война — великое сладострастие, великий источник всемирного адреналина, излечивающий апатию, Angst [57], меланхолию, бездействие, сплин? Может, война сама по себе — массовый половой акт, кульминационный момент которого знаменует прекращение эрекции, а ведь это не просто метафора смерти? Может, война, наконец, контролер, регулятор и стопор, оправдание плодовитости?