Девятое имя Кардинены (СИ)

Сначала он рассердился, что Дзерен еще ее не отделила, как приказал. Потом зашел к ней среди дня посмотреть убранство — и разгневался еще пуще. У его пастухов, не то что кешиков, дома богаче бывает. И какое ей дело до того, как он сам обставился? Он господин, он владетель, и уж это никому не приходится доказывать!

Выскочил в досаде — а на самом деле, от той мальчишеской боязни. Джинна… дьяволица… дочь Иблиса… Говорит — глаза долу, идет — травы не приклонит к земле. А ведь он запомнил, как летела над ее головой карха Стагира и какие веселые и злые глаза стали у нее в этот миг. Воин! Что же мне, во главе своих всадников ее брать, как крепость?

И так настропалив себя, горячий, злой, полный старческой похоти, ввалился как-то поздно вечером к ней. Она уже лежала на своем низком ложе в ночной одежде, и лампа-ночник горела у изголовья: читала толстую книжку размером в половину его ладони. Подняла на него взор. Встала, положила ему на плечи свои руки и уткнулась лбом в его волосы.

И всё встало на свои места. Нет, он не обольщался: не то что любви — простого желания не вызывал он у нее. Но так, как он ее брал, обнимают свою землю после долгой разлуки или входят в глубокое озеро, чтобы смыть прах с души и тела.

Дзерен тоже приняла все как надо — умница она, его северянка.

— Я твоя прошлая любовь и ныне держательница рода, это и есть мое достояние. Те две сироты — утеха твоя на склоне лет. А Киншем — она не для мужского желания и не для игрушек. Она для власти. Уж поверь мне: ты сделаешь ее первой.

— А она захочет? — только и спросил.

— Нет. Ты захочешь.

Абдо-кахан по-хозяйски похлопал рукою по темно-красному в черных разводах ворсовому ковру, устилавшему пол.

— Вот теперь то, что я хотел. Зимы у нас лютые, одни войлоки не защитят от низового ветра.

И шелков он надарил своей Киншем — для халатов по здешней моде, с высоким стоячим воротом и глубокой пазухой, чтобы в грудь не дуло. И овчин на шубейку и шапочку, чтобы в обносках Дзерен ей не ходить. И теплые сапожки со слегка раздвоенным каблуком — в стремя становиться. И — синий атласный чехол на голову, спускающийся пониже плеч, с сеточкой перед самыми глазами: в город ездить. Хороша же я буду в городе, подумала она. Если вообще туда выберусь.

Дзерен не завидовала ей, напротив: у каждого свой удел под небом и свой ответ перед ним. Девчонки считали блажью своего повелителя и в деле зачатия неискусной — и тоже серьезно не ревновали. Ночи по преимуществу доставались им.

Абдо-кахан уезжал и возвращался со своими тюками, в окружении кешиков: то довольный, то — реже — мрачный: вместо переметных сум с выменянным на контрабанду товаром привозил тогда трупы своих всадников, закутанные в палас и положенные поперек седла. Граница всё более и более переставала быть условным понятием.

Вообще-то контрабанда для него была лишь подспорьем, может быть — выполнением каких-то давних обязательств. Сам он иногда отправлялся в Срединный Город Эро. Кешики при нем и в его отсутствие ходили патрулями все ближе к границе с горами. Иногда они привозили связанных чужаков, таща их на аркане или силком всадив в седло — для Стагира, как ей объяснили. В такие дни Киншем не выходила из своей палатки, не вставала с постели. Однажды в сердцах спросила у Абдо:

— За что вы нас так ненавидите?

— Кого это «вас»? Все они лазутчики и тварь презренная. Если бы не наши братья в Южном Лэне, они бы хуже тут бесчинствовали, чем в прошлую войну. Но не в этом главная их вина. Динан захотел править нашу книгу судеб, а такое ведет к беде — всё равно, хорошие или злые мысли у тех, кто хочет думать за весь твой народ.

Однако после этого глубокомыслия те люди хоть вопить стали не так громко.

Киншем пряла свою пряжу, училась вязать носки из грубой шерсти, чепчики и одеяльца — из мягкой: осенью у Гюзли должен был родиться маленький.

Так прошла зима, и как-то внезапно на землю обрушилась весна, со всей пестротой и нежностью эфемерного цветения.

— Верхом кататься ты мне разрешишь? — спросила она у мужа.

Сначала он ездил вместе с ней, но ему было вечно недосуг, а одну отпускать по-прежнему опасался. Тогда она попросила у него двух кешиков для свиты. Все втроем, она, Джалал и Ашир, — уходили в степь. Ее кобылка была местных кровей, мохнатая, большеголовая и не столь резва, как золотые эдинские скакуны, но той породы, о которой говорят: «два сердца, два дыхания»: хоть целый день скачи, не уходя с седла. Тугой жаркий ветер охватывал их точно крыльями, звенела земля от бега. Свиристенье, шелест, писк незнакомой жизни роились вокруг, стоило остановиться. Изредка попадались островки густой зелени, укрытые деревьями. Там была вода, и не нужно было ворочать камни или бить жезлом в скалу, чтобы получить ее: либо тек чистый ручей, либо ключ был замкнут в каменную чашу.

Позже они отваживались добираться до дальних тутовых рощ. В конце июля созрели ягоды: люди и лошади набивали рты пресноватой сладостью как бы крошечных виноградных гроздей (что это, никак то кольцо вспомнила? Забыть, вычеркнуть!), потом Ашир клал на камень мелкую монету для хозяина, повязывал дереву на ветку пеструю тряпочку или обрывок ленты — в благодарность.

И всё было бы легко, если бы не брат абы Дзерен.

В другой раз он ее перехватил, когда возвращалась с прогулки, уже без спутников — в самом кочевье.

— Ну, всадница. Ни шпор, ни острых стремян, ни плети! — крикнул Стагир весело, перехватив ее повод. — Не страшно, что конь понесет?

— Не страшно. Пусти.

— Отпущу, если пообещаешь зайти ко мне в гости. Неужели не любопытно, за что тебя ударили камчой?

— Зайду, но только с каханом.

— Уж и упрямица ты! Да он не будет против, вот увидишь. Я — родственник.

Говорил он, вопреки залихватским жестам и тону, серьезно, и она неожиданно для самой себя ответила согласием.

В палатку Стагир все же втащил ее чуть ли не за руку.

— Вот осмотрись, пообвыкни, а я потом объясню.

Она внутренне ахнула. Ее ночничок на батарейках; маникюрный набор Дзерен; крошечный, но мощный транзистор в палатке Абдо-кахана и его бинокли с высокой разрешающей способностью — всё это были казусы столкновения чужой развитой цивилизации с железным веком. Но такое…

Там, где в ее доме лежали закопченные камни для очага, здесь возвышался ящик, а на нем — клавиатура и странно плоский, вроде бы даже гибкий монитор персональной электронной машины, опертый на нечто размером в карманную книжку; рядом рация, судя по виду, мощная, из тех, что работают на направленном луче.

— Это, разумеется, не сетевое, а от аккумуляторов, — деловито пояснил Стагир. — Всякие модемы и паутины в нашем деле — одна помеха. Да ты что, неужели в этом отношении девственна? По рации идут оперативные шифровки, а основная информация записана на дисках, которые всадники передают по эстафете. Примитив, зато понадежнее всяких там интернетов: чужой, пытаясь прочесть, сотрет информацию в ста случаях изо ста.

— И как это вы, с подобной техникой и знаниями, так… просто живете? — спросила она более для того, чтобы уйти в сторону от разговора, который, похоже, не сулил ей ничего доброго.

— Наша жизнь отлаживалась столетиями, и каждый год нечто прибавлял или зачеркивал, но не уничтожал все сразу. Мы любим жить, чувствуя за собой вековую опору. А что тебе, собственно, в этой простоте не нравится? Кормят невкусно? Стелют жестко? Или ночью так холодно, что по нужде выйти лень?

Она встала.

— Уж отсюда я выйду.

— А тебя не выпустят, пока не разрешу я, — сказал он почти шутливо. — Понимаешь, эти диски, о которых я говорил, для защиты от преждевременного стирания возят в коробках вроде фирменных, что ли. Сверху кожаных, плоской раковиной. Таких, как твоя со священными книгами.

— Значит, по-твоему, я охотник за информацией? Шпионка Белой Оддисены, что ли?

— Нет. Одно из двух: или шпионка, или из тамошнего Братства. Они пока не снисходят до того, чтобы засылать к нам агентов.