Вершина мира(СИ)

- Хочешь, что б я вылетела с бригадой? - через силу улыбнулась я, Никитина просьба опровергала все, что говорил Влад - во мне нуждались, вот прямо здесь и сейчас и кроме меня это решить никто не сможет.

- Если не трудно, - облегченно выдохнул Никита, обычно я так просто не соглашалась, ведь это не моя работа.

- Хорошо, дай мне пять минут, - мои губы более уверенно растянулись в улыбке, вот она моя жизнь и никто мне не нужен ни любовник, ни тем более муж, как-нибудь обойдусь. Я провела рукой по волосам и направилась в ванну переодеться в более подходящую одежду.

Никита схватил меня за руку, когда я уже открыла дверь, резко развернул к себе и внимательно посмотрел глаза.

- Аня, что с тобой? Ты плакала?

- Нет, всего лишь аллергия, - покачала я головой, преисполненная благодарностью к другу за участие.

- Хочешь, я твоей аллергии морду набью? - с унылой серьезностью спросил он.

- Не стоит, все нормально.

...Влад еле передвигая ноги притащился в участок. Ему больше некуда идти и что делать дальше он определенно не знал. Его впервые в жизни выгнали из дома. И что теперь с ним будет? Где он будет ночевать? Жить? Он вдруг понял, что совершенно не умеет самостоятельно о себе заботиться. Всегда был кто-то, кто решал, где ему спать, сколько работать, что есть. От него требовалось всего лишь выжить и не свихнуться, а обо всем остальном позаботятся хозяева. Владу в жизни они попадались всякие, жестокие и не очень. Его могли избить почти до смерти, оставить висеть на кандалах столба под палящим солнцем, когда кажется, что кожа вот-вот лопнет от жарящих лучей. Или кинуть подыхать на сырой каменный пол подвала, где по углам таятся полчища крыс, но что бы выгнали из дома такого просто не случалось. А если еще учесть, что при этом проявили ледяное равнодушие, это вообще что-то выходящее за пределы понимания, это не поддается никакому объяснению.

Влад очень жалел, что ему слишком быстро удалось справиться со своими эмоциями, и он сумел выйти из благословенного летаргического сна, в который он, казалось, попал после подслушанного разговора. Теперь на него все чаще накатывал самый обычный животный страх, справиться с которым все сложнее. Он не врал своей хозяйке, когда говорил, что не может и не желает ее видеть, но это была лишь часть правды. Больше всего он боялся того момента, когда его продадут кому-то чужому и страшному, совсем как в детстве, когда продавали маленького, худенького мальчонку.

Он хорошо помнил, как его продали в первый раз. Как он цеплялся за чью-то ногу, обутую в высокий кожаный сапог кричал, плакал, умолял, и как его отшвырнула эта самая нога, словно никому ненужный мусор, и как задохнулся от боли, когда на худенькие плечики с силой опустилась плетка. А потом его грубо зашвырнули в кузов высокой машины, и он больно ударился головой, падая на металлический пол, на несколько секунд потеряв сознание. Больше никогда в жизни он никого ни о чем не просил и не умолял, все свои беды сносил молча, с тупым упрямством и ненавистью разъедающей душу, глядя перед собой и не обращая ни на кого внимания.

В бараках и на арене его боялись не только рабы, надсмотрщики, но даже некоторые хозяева. Влад считался неуправляемым и немного бешеным. Он вполне мог позволить себе сломать плеть надсмотрщика, если тот уж очень сильно досаждал, совершенно не задумываясь о последствиях. Ему было плевать и хотелось умереть. Теперь было не плевать и умирать не хотелось. Умирать стало страшно, когда он понял, что означает жить нормальной жизнью. Сейчас было страшно даже подумать, что в скором времени шею перетянет тесный удушающий ошейник, руки закуют в кандалы и продадут первому встречному.

Влад никогда еще не оказывался в столь тяжелом положении. У него не осталось надежды. О том чтобы сбежать, даже думать не стоит. Он за год изучил Аню, она все и всегда делает основательно. Он пока еще думает, как провернуть побег, а она уже перекрыла все пути к отходу. Вокруг ее друзья, они Владу и шага ступить не дадут. На его счету осталось всего четыре креда, на эти деньги и чашки кофе не купишь. Поступление на счет должно быть только на следующей неделе, но Владу почему-то казалось, что этим счетом он больше никогда не воспользуется. И куда он денется без денег и документов? Будь он свободным, другое дело, а так он даже с пассажирами из порта выйти не сможет - детектор на таможне сработает на металл, впаянный в клеймо. Ему остается только смириться и ждать развития событий, все равно он ничего изменить не может.

От этих мыслей начала раскалываться голова. Сейчас ему хотелось только одного - где-нибудь прилечь и поудобней устроить голову с пульсирующей внутри болью. Влад огляделся, сознавая себя в участке, сидящим за своим столом. Конечно, в рабочем зале улечься негде, но ведь существуют еще пустые камеры. А что? Там есть хоть и не удобные, но кровати, а он сейчас согласен на все что угодно, даже на подстилку в углу. Поздравив себя с удачной мыслью, поплелся в сторону тюремного отсека...

Когда мы злые и усталые возвращались с происшествия ко мне подсел Эжен. Я приготовилась к пристрастному допросу, решив ничего другу не рассказывать, не зачем. Но Эжен пытать меня не стал, только сказал нарочито безразличным тоном, констатирующим свершившийся факт:

- Я слышал, у тебя проблемы, - я только кивнула в ответ, не стоит впутывать друзей в свои личные дела, помочь все равно никто не сможет, - если станет совсем худо, ты знаешь, где меня искать.

- Спасибо, - пробормотала я. Вот в этом весь Эжен. Он никогда и никому не навязывает свою помощь, но при этом оставляет место для шага назад.

- И еще, - Эж нахмурился и, глядя куда-то в сторону, покаянно проговорил, - я хотел попросить у тебя прощения, ты была права, а мы все зря лезли в твои дела.

- Да ладно, чего уж тут, - через силу улыбнулась я.

Эжен молча кивнул и переместился на свое прежнее место. Салон мирно дремал, я отвернулась к иллюминатору и невидящим взглядом уставилась в пространство. Нет, рыдать и рвать на себе волосы я сейчас не стану, для этого у меня еще будет целая жизнь, сейчас надо заканчивать все дела связанные с моей движимой собственностью. Сперва надо связаться с его родственниками. Еще не факт, что они захотят видеть этого засранца. Вполне возможно, там существует куча родственников, которые с превеликим удовольствием поделили между собой наследство и титул, и делить все это еще с одним нахлебником, будь он хоть трижды полноправным и законным, не захотят.

Тогда придется выдумывать новую жизнь где-нибудь на краю света. Заниматься переводом денег в нужный банк, покупкой более ли менее приличного жилья, не могу же я выкинуть его на улицу, в чем мать родила! Много денег я ему не дам, так на первое время, плюс его зарплата за те месяцы, что он работал у нас. А дальше пусть сам себя обеспечивает, он и так попил у меня слишком много крови. Ладно, впереди еще целых десять дней и этим я займусь завтра, сегодня я хочу только спать.

Глава 7.

Собираясь на дежурство, я по привычке обошла помещения, проверяя, все ли оборудование выключено. Последней в моем списке значилась кухня - самое взрывоопасное место. Проверив бытовые приборы, на секунду задержалась на пороге, в последний раз оглядывая помещение. Мой рассеянный взгляд выхватил одинокую чашку с ободком кофейной гущи на стенке, стоящую на краю обеденного стола. И так теперь будет всегда, пронеслась в голове тоскливая мысль, донимающая своей безысходностью, вот уже целую жизнь. Да, наверное, именно так. Одинокая чашка, одно полотенце в ванной, всегда сухое, ты никогда не забываешь повесить его после того как вытрешься, на теплый радиатор и не бросаешь смятой сырой тряпкой на пол в рассеянности промахнувшись мимо. И ботинок сорок пятого размера посреди малюсенькой прихожей, о которые вечно спотыкаешься едва не разбивая нос тоже не будет. И носков, с удивлением обнаруженных скомканными под диваном в гостиной и еще сотни мелочей, подтверждающих, что рядом с тобой обитает расхлябанное и такое необходимое для твоей жизни существо мужского пола, именуемое Владислав Романов... Нет, Куприн. Уже Куприн. Будет тихо, чисто, сухо и одинокая чашка на обеденном столе. Интересно, почему стол именно "обеденный"? Я лихорадочно ухватилась за эту глупость, лишь бы не позволить снова навалиться тоске.