Музей Восковых фигур

— Голова отрублена и сейчас начнутся видения; самое интересное! — опять раздался голос.

Боромлев бросился на эстраду и опять очнулся… на этот раз в аванложе.

— Что с вами? — спросила его дама, выходя из ложи. — Нельзя так задумываться… Вы проглядели очень интересное действие. Что за очаровательный балет «Коппелия»! Не правда ли?.. Но я вижу, что вы думаете о чем-то другом… Прикажите, по крайней мере, подать мне шубу и отвезите меня домой. Спектакль кончился…

ПАГАНИНИ

Ко дню рождения маркизы де Тревиз из окрестностей съехалось довольно много гостей. Изобретательная и веселая баронесса де Ланноа, кузина маркизы, придумала по этому случаю целый ряд развлечений.

Замок де Тревиз находился в восточном Руссильоне. Местность здесь очень живописна. Лесистые ущелья и горы кое-где перемежаются обнаженными скалами. Текут быстрые речки; то там, то здесь, в зелени дерев, скрываются развалины старинных крепостей и замков, где обитали когда-то бароны-рыцари, столь же известные своей храбростью и благородством, сколь необузданными страстями и жестокостью. С некоторых из ближайших вершин видно голубое море, в котором то отражается пламенное солнце юга, то луна, блестящая, как щит Тезея.

Я познакомился с маркизой в Париже и сразу сумел ей понравиться. В течение двух месяцев мы очень часто с ней виделись. Несмотря на свою скромность и красоту, молодая вдова довольно ясно выказывала мне свое расположение, но, боясь почему-то сильного чувства, я держался с ней нерешительно и даже холодно. Тем не менее, уезжая весной в свое поместье, маркиза взяла с меня обещание, что я непременно приеду в Руссильон. В день отъезда она смотрела на меня с немой грустью и с тем загадочным чувством, которое свойственно только одной женщине…

Прошло три месяца, и только когда я получил вторичное, письменное приглашение, я устроил свои дела и выехал на юг.

Последнее время Париж мне стал надоедать; я был нездоров и хандрил, и поэтому искренне обрадовался приглашению. В дороге я чувствовал себя все лучше и лучше, по мере приближения к цели путешествия. Голубое небо и жгучее солнце юга настолько благотворно на меня подействовали, что серые думы, которые постоянно гнездятся в душе северянина, постепенно стали от меня отлетать. Справедливо кто-то сказал, что смерть и солнце не могут глядеть пристально друг на друга.

До праздника я не видел маркизы; вследствие сильной головной боли она не выходила к гостям, и роль хозяйки исполняла баронесса де Ланноа, очень живая и кокетливая брюнетка, у которой остроты и шутки так и сыпались. Из гостей первым, с кем я познакомился, был некто Гюг де Тюрто, приехавший одновременно со мной в замок. Знавшие его по Парижу очень удивились его появлению, потому что считали его давно умершим. Несколько лет тому назад он уехал путешествовать на Восток и уехал так же неожиданно, как неожиданно вернулся.

Это был высокий и сухой старик, очень подвижный, всегда гладко брившийся и улыбавшийся большой и холодной улыбкой. В тех случаях, когда он говорил о чем-нибудь серьезном или грустном, у него как-то особенно вздрагивали веки и складки около носа, что придавало всему лицу выражение горькой и глубоко затаенной насмешки. Манеры у него были весьма изящны; в костюме он соблюдал старую моду.

За первым же обедом мы разговорились. Политика его не занимала и в общественной жизни его всего более интересовали искусства, в особенности музыка. Блистательное процветание последней при Бонапарте он считал единственной заслугой Империи.

— La musique sous 1’Еmрiге, quelle periode glorieuse! [5] Гре-три, Мегюль, Спонтини, Керубини! Что за имена, monsieur, что за имена! Вы подумайте только, на таком маленьком пространстве времени — целые десятки композиторов! Вы понимаете, какое тут должно было возникнуть соревнование и какая зависть? Сколько тут было пота, крови, волнения, бессонных ночей, насмешек, яда, не того яда, за который преступников ссылают и казнят, а которым отравляется всякая интрига соперника: яд в словах, который непременно убивает частичку чувствительного артистического сердца. Все это я видел, слышал и наблюдал! Подумайте только, monsieur, как это интересно и забавно. В жизни я не видал ничего занимательнее музыкантов. Это натуры не прямые, не кривые, а какие-то спиральные, страстные до чрезвычайности и в то же самое время бессильные, как дети; иногда великодушные, а в то же время завистливые до последней степени. Хороший музыкант — это, можно сказать, сама зависть, и если бы я был скульптором, то я непременно изобразил бы ее со скрипкой или с флейтой в руках. Иногда мне приходилось слышать от моих друзей-музыкантов очень умные мысли, а, между тем, они сами очень часто бывают глупы, потому что никогда не бывают в состоянии оценить свою музыку. И это понятно, monsieur, — добавил Тюрто, выпивая рюмку старого ривезаль-ца, — потому что музыка не есть практический язык, а язык богов, и плохой композитор не виноват, если его бог не умеет хорошо разговаривать…

В день рождения маркизы с самого утра началась сильная жара. В полдень зной стал положительно нестерпим. Казалось, что с небосклона лилось пламя. Когда мы пришли поздравлять маркизу, то она опять была бледна и жаловалась на головную боль. На этот раз было от чего, до того воздух становился удушлив и тяжел. Какая-то серая мгла рисовалась на горизонте, не предвещая ничего хорошего. Мы все ходили точно вареные. Только у фонтана, да, может быть, в подвалах замка можно было найти прохладу. Тем не менее за обедом, который был сервирован ранее обыкновенного, мы все развеселились, а когда за здоровье хозяйки было выпито несколько стаканов рокевера и фрон-тиньяна, а затем и шампанского, то обычные французские шутки и смех посыпались со всех сторон.

За обеденными разговорами мы и не заметили, как неестественная темнота стала ложиться на белую скатерть, на цветы и на лица собеседников. Прислуга стала зажигать канделябры, а в то время, когда дворецкий докладывал маркизе, что, вероятно, будет гроза, раздался удар грома, который долго гремел вдали, в горах, а затем подкатился ближе и замер над замком. Вслед за тем неподвижный воздух сразу заколебался, загудел, засвистал, поднимая к темнеющему от облаков небу вертящиеся столбы пыли. Наконец, казалось, сорвался бог ветров. Он дунул своей могущественной грудью на нас — и голубого неба как не бывало. Наступила предгрозовая тьма, все еще душная, но уже свежая, подобная глубокой, ужасной ночи, озаряемой по временам белыми вспышками отдаленной молнии. Все чувствовали себя тревожно, разговор стал умолкать…

— Каково-то теперь путешественникам, которых застигнет подобная погода на пути, — сказал Тюрто, — в этих местах дороги очень опасны и в такую бурю легко упасть в овраг вместе с экипажем.

При этом я заметил, что его лицо при каждой вспышке молнии нервно улыбалось, а глаза светились каким-то зеленым светом.

Только что Тюрто сказал об опасности езды по здешним дорогам, как вошел дворецкий и доложил маркизе, что двое путешественников, один очень молодой, а другой постарше, упали вместе с каретой в речку и хотя, слава Богу, ничего себе не повредили, но продолжать путешествия больше не могут и просят оказать им гостеприимство на одну ночь. Маркиза, конечно, тотчас же приказала отвести им комнату в западной башне, рядом с моим помещением.

— А что это за путешественники? — спросил Тюрто.

— Ах, monsieur, — отвечал дворецкий дрожащим голосом, — если б не доброта маркизы, то я ни за что бы их не пустил, в особенности старшего, до того его наружность не внушает мне доверия. Во-первых, он бледен, как выходец с того света: глаза блестят, как у десяти бандитов, и сам худ, как черт. Другой еще юноша и похож на женщину. Но ведь это ничего не значит, и мальчики бывают злодеи.

— Ну, полноте говорить вздор, — сказала де Ланноа, — нельзя же бедных людей оставлять в поле в такую погоду.