Волчья шкура

Дверь с грохотом распахнулась. В светло-лиловый проем, отчаянно матерясь, ввалился пьяный кет.

— Где шкурки, сучка? Точно знаю, ты сперла, кондрашка парашная! — коренастый лохматый мужик замахнулся на Зосю.

Завизжав, она перекатилась к стене. Не соображая, что происходит, Вадим приподнялся и инстинктивно расправил плечи: все-таки женщина за спиной, и тут же нарвался на крепкий кулак. От удара все поплыло перед глазами. Он свалился с кровати, хватаясь за табуретку. Покатилась бутылка по полу, выхлестывая водку. Лохматый подхватил ее, не глядя, и захлебываясь, начал жадно глотать из горлышка. Громко отрыгнув, перевел дыхание.

— Что, индеец я? Краснокожий? Я кето и больше никто! Для тебя своровала паскуда эта, отдавай камус! — обернулся к журналисту, сверкнул глазами, как выстрелил.

Продолжая визжать на одной ноте, Зося змеей метнулась с кровати к печке. Визг перешел в вой, когда она начала выпрямляться с колуном в руке, и резко оборвался: пьяный обрушил ей на голову бутылку. На секунду все замерли в сгустившихся сумерках: Вадим, скорчившись у кровати, разъяренный кет с осколком бутылки в руке и Зоська возле печки. С глухим стуком упал колун, хрустнуло под ним стекло. Зося резко опрокинулась назад, не удержавшись на ногах. И застыла с широко распахнутыми глазами возле стены, завешенной фуфайками.

Мужик, как хищный зверь, втянул воздух, коротко огляделся и полез в карман за спичками. Пьяная разболтанность исчезла, уступив место пружинной настороженности прирожденного охотника.

Вадим, не шевелясь, наблюдал за его движениями. В неверном свете огонька заплясали бесформенные тени. Лохматый внимательно посмотрел в лицо Зоси, посветил сбоку. Большой гвоздь на всю длину вошел ей в голову, прямо над шеей. Зося повисла на нем, как на крючке.

— Так, журналист, вокруг тайга, сам понимаешь, что это такое. Не найдут, даже искать не будут. Самолет завтра. А сейчас — мухой отсюда. Ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаешь.

*****

Смотри, жива. Правду говорят, что Зоська, как кошка, живучая. Это ж в который раз пронесло? Не сосчитать. Жива, значит, буду жить. А где этот, как его… журналист? Сбежал, зуб даю, сбежал. Хлипкие они, городские, против нас. И пить не умеет. Я только раздухарилась, а он уже никакой. Не-е, правду Лохматый говорит: я кето и больше никто. Пойти, что ли помириться, повиниться. Не впервой, разберемся. Может, в бутылке что осталось? Хотя вряд ли…

Что это? Несет меня куда-то, вроде, вверх поднимаюсь. А, понятно, в райцентр везут. Все-таки гад Лохматый приложил крепко. Спасибо, санрейс вызвал, догадался.

Тайга внизу без края, Елогуй, а вот и Точес, недалеко, значит, отлетели… Что за черт! Это ж поселок. Вернулись, что ли, забыли что? Ну, точно, все наше: почта, магазин, развалюхи, сельсовет. А вот и школа. Странно как-то самолет кружит: то поселок, то река, то почта, то школа. И вижу я все это разом, во все стороны. И швыряет меня, как мячик: вверх-вниз, вверх-вправо… или влево? Ничего не понимаю…

Эй, а где ж окошки? Хочу в окошко посмотреть! В самолете всегда есть окошки, кругленькие такие. А самолет ли это вообще? Не похоже. Вроде, я сама по себе, а все остальное отдельно, и я не причем. Все вижу, а себя нет? Так не бывает. Руки-ноги, башка, где все? Не вижу, не чувствую. И не пьяная, не-е-ет, не пьяная, не с чего было, только вторую бутылку открыли.

Во, рвануло, как с крыши скатилась. Над самой землей несусь. Ага, свалка за аэродромной площадкой, и горельник, что на том берегу, и Енисей в обе стороны — все сразу. И тундра, и моя банька… Кому рассказать — не поверят. Скажут, опять Зоська сочиняет. И страха нет, точно знаю: ничего и никогда со мной уже не случится. И больно уже никогда не будет.

Баба какая-то среди мусора лежит. Ну, чудо в перьях, как ее на свалку занесло? Растолкать, что ли, спросить, что происходит. Патлы на морде, не поймешь, кто. Желтая футболка, оранжевые шорты… А руки мои, шрамы — сама резала. Наколки… Мои наколки! Значит, померла я, что ли? Точно, померла, во, фокус! Ну и хрен с ним! Все, отмучилась — и ладно! Зато — свобода…

Понеслась Зоська рывками, петлями, зигзагами, без толку, без смысла, без цели. А куда лететь-то? Можно в Африку, можно в Индию. Без разницы… Везде одно: вкалывают, жрут, трахаются. Все надоело.

Потом о дочке вспомнила, название города — Славянск. Там, на вокзале, под столбом фонарным, чтоб на свету, девчонку и оставила. В корзине. А корзинку у бабки на рынке своровала, вместе с яйцами, ага, точно!

Дернуло Зоську прыжком через тайгу, реки, города, еще раз дернуло…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ира стояла в прихожей и никак не могла понять, о чем толкует ей соседка в черной косынке, почему так горько плачет. Ей было жаль, что умерла хорошая женщина, а ее дочка не успела на похороны. Бывает, но при чем тут она, Ира, и где мама? В школе каникулы, значит, мама не могла уйти надолго.

— Петровна, да успокойтесь вы, пожалуйста, ну, будет… Где мама? Она знает, что я сегодня должна приехать, хорошо, что поезд не опоздал. Может, пошла на вокзал? Наверное, мы разминулись, ведь просила же ее: встречать не нужно, я сама доберусь, не маленькая.

— Ой, Ирочка, горе мое! Пожалей ты меня, ну сколько раз повторять: нет мамы твоей, на прошлой неделе похоронили. Не дождалась Рада Львовна тебя, померла. Померла Рада Львовна… Деточка моя, сиротинушка, как же ты теперь?

Петровна опять зашлась в плаче. Ей было очень тяжело. Ирочка так и не понимает до сих пор, что произошло.

Лишь услышав мамино имя, Ира поняла, что говорит соседка, и прошла на кухню. Молча поставила чайник на газ, достала из сумки жестянку датского печенья.

Петровна прихлебывала чай и постепенно успокаивалась. Всю неделю она без слез не могла пройти мимо дверей соседки, дома из рук все валилось. Так страшно, неожиданно все случилось. Нет человека, да какого! Одно хорошо — не мучилась… Вот беда, горе горькое! Ирочка, как внучка, на ее глазах, на ее руках, выросла. Бывало, Рада Львовна забежит: «Петровна, побудете с Ирочкой? Мне на педсовет, а Толика еще нет с работы».

Толик умер, а теперь вот Рада Львовна. Так звали их с первого дня — Толик и Рада Львовна, — как только приехали они сюда с грудной дочкой. Хорошие люди, уже в возрасте, а родить не побоялись, видно, очень хотели…

Теперь можно поговорить. Ира спокойно и сосредоточенно слушала.

— Вот так, деточка, и похоронили мы твою маму. Школа очень помогла. Из роно денег передали, учителя собрали, я по соседям прошлась. Хорошо похоронили, достойно. Все ученики, учителя провожали, даром, что лето. Венков было! Вот пойдем на кладбище, сама увидишь. Могилка рядом с Толиком. Поминки после кладбища в школьной столовой накрыли. Директор распорядился, душевный человек.

Девять дней сегодня. Мы тут по-своему приготовились. Счастье, что пенсию вовремя приносят. Я у вас тут с утра вожусь потихоньку. Пойдешь ко мне до вечера? Пообедаем, поговорим. А хочешь, помолчим?

— Спасибо, Петровна, я дома побуду. А на кладбище когда пойдем?

— А вот до обеда и сходим. — Соседка сняла фартук, аккуратно сложила его и спрятала в шкаф. Ира сшила его лет десять назад. Это первая ее работа. Аппликации-ласточки разлетелись по бирюзовому полю, присели на груди, заглядывают в кармашек. Мама никогда не складывала и не прятала фартук. Каждый раз она вешала его и тщательно расправляла складочки. «Чтобы ласточкам просторнее было», — приговаривала.

— Косыночку черную я тебе приготовила. Потом поможешь мне. Пока разогреем, стол накроем, тут и соберутся все к шести. Помянем твою маму по-нашему.

Ира отвернулась к окну, смотрела и ничего не видела. Мыслей не было. Просто сидела и смотрела. Соседка поднялась:

— Ну что, куколка, пойдешь ко мне?

— Нет, Петровна, миленькая, простите, хочется одной побыть, фотографии посмотрю. Может, в магазин сходить, купить чего-нибудь к столу? Денег я привезла.