Олимп

Но если при чтении речь автора лилась размеренным потоком, а «глотание» резко будоражило мозг, оставляя некий осадок информации, то здесь…

Сведения поступали не через уши, глаза или при помощи каких-либо здравых чувств, данных человеку для восприятия нового; строго говоря, они проникали даже не путем осязания, хотя кожу пронзали мириады и мириады булавочных уколов: это книжные слова, наполнившие золотую жидкость, проникали сквозь мельчайшие поры, сквозь каждую клетку плоти.

ДНК – теперь мужчина знал это – предпочитает форму стандартной двойной спирали; именно ее избрала природа для хранения наиболее ценных сведений. На то было множество разных причин, и главная из них: спираль – самый удобный и эффективный путь двустороннего потока свободной энергии, определяющей соединения, вид и функционирование столь гигантских молекул, как протеины, ДНК и РНК. Химические системы вечно стремятся к состоянию наименьшего объема свободной энергии, количество которой минимально в том случае, когда нити комплементарных нуклеотидов тесно переплетаются, точно двойные витые лестницы.

Однако «посты», преобразовавшие как «железо», так и «программное обеспечение» генома «старомодных» соплеменников Хармана, добрались и до значительной части запасов ДНК в их телах. Взамен закрученных вправо молекул дезоксирибонуклеиновой кислоты экспериментаторы поместили двойные спирали обычного размера, диаметром около двух нанометров, но только закрученные в противоположную сторону. Последние использовали в качестве основы, усложняя их и переплетая парами, а затем связав из полученных веревок непроницаемые протеиновые сети. Внутри таких прочных сетей – а их были мириады в костях, мускульных волокнах, ткани кишечника, яичках, пальцах и волосяных фолликулах каждого человека – находились биологические макромолекулы, которые, в свой черед, обслуживали еще более сложные группы, предназначенные для хранения наноэлектронной органической памяти.

Харман всем телом, каждой клеткой поглощал библиотеку Таджа Мойры – миллион древних томов.

Мужчине пришлось очень больно. Ужасно больно. Захлебнувшийся золотой жидкостью, всплывший брюхом кверху, словно дохлый карп, он испытывал неприятнейшее ощущение, как если бы отсидел ногу и теперь ее медленно приводили в чувство тысячи уколов острыми раскаленными иглами. Но только дело было не в одной конечности. Всякая молекула, будь то в ядре или стенке наружной или внутренней клетки тела, «пробуждалась» от информации, что разбегалась потоками свободной энергии по коллективному организму, носящему имя Харман.

Избранник Ады даже не представлял себе, что в мире существует подобная боль. Несчастный то и дело разевал рот, чтобы отчаянно закричать; однако воздуха ни в легких, ни снаружи давно уже не осталось, и голосовые связки беспомощно трепетали в золотой жидкости.

Металлические наночастицы, карбоновые нанотрубки, а также более сложные наноэлектронные устройства, вживленные в тело и мозг человека еще до его рождения, теперь подвергались поляризации, вращались и преобразовывались сразу в трех измерениях, после чего начинали проводить и накапливать информацию. Триллионы сложных мостиков дезоксирибонуклеиновой кислоты, упрятанных в клетки, совершали обороты, перестраивались, рекомбинировались – и навечно впитывали данные, текущие по крученому позвоночнику ДНК.

За хрустальными гранями мужчина увидел искаженное рябью лицо Мойры, но не сумел различить выражения пристальных темных очей, похожих на очи Сейви, – тревога? сожаление? чистое любопытство?

Книги, как понял бедняга, превозмогая Ниагарский водопад мучений, – всего лишь элементы практически бесконечной информативной матрицы, существующей в четырех измерениях и стремящейся постичь идею концепции приблизительной тени Истины – как вертикально, сквозь Время, так и горизонтально, посредством Знания.

Еще в яслях, несмышленым ребенком, Харман рисовал на редкой веленевой бумаге еще более редкими маркерами, носящими название «карандаши», множество точек и тратил целые часы, соединяя их линиями. Всякий раз оказывалось, что можно провести еще одну черту, еще одна пара осталась порознь… Он даже не успевал закончить, а пергамент нежно-сливочного цвета уже покрывался густым слоем графита. В более поздние годы мужчина задумывался: уж не пытался ли таким образом его детский ум осмыслить и выразить собственное восприятие факс-порталов, куда каждый малыш впервые ступал, едва научившись ходить – или хотя бы сидеть на руках у матери. Триста известных узлов составляли девять миллионов различных сочетаний.

Однако что значили те ранние забавы по сравнению с объединением «точек» знания и макромолекулярными клетками памяти, тысячекратно более запутанным, а главное – бесконечно болезненным!

Теперь уже Харман знал, что Уильям Блейк зарабатывал на жизнь, занимаясь ремеслом гравера, к тому же никому не известного и не слишком успешного. «Контекст – это все». Блейк покинул сей мир знойным и душным воскресным вечером двенадцатого августа тысяча восемьсот двадцать седьмого года, и в день его кончины мало кто из широкой публики подозревал о том, что молчаливый, нередко вспыльчивый гравер был еще и поэтом, уважаемым среди более прославленных современников, включая и Самюэля Кольриджа. [55] [56] [57] Уильям Блейк на полном серьезе считал себя пророком вроде Иезекииля или Исаии, хотя не имел никаких данных, разве что презирал мистицизм да изредка баловался оккультизмом или чрезвычайно популярной в те дни теософией. [58]

Сами сведения, как понял обнаженный Харман, широко раскрытыми глазами смотрящий перед собой изнутри прозрачного кристалла, еще можно было бы как-то пережить. Процесс расширения нервных связей, создание контекста – вот что терзало по-настоящему и приближало неминуемую гибель.

Способность мужчины воспринимать и боль, и сложнейшую информацию достигла предела. Пошевелив конечностями в густой золотой влаге, человек осознал, что стал неподвижнее беспомощного эмбриона: пальцы незаметно обернулись плавниками, мускулы обвисли, будто старые тряпки, а подлинной средой и плацентарной жидкостью вселенной сделалось невыносимое страдание.