Река Богов

– Бюджет, – презрительно выговаривает Томас Лалл. – Как у какой-нибудь пошлой телепрограммы…

Лиза Дурнау понимает, что ей пора вмешаться.

– Ее приемные родители в Бангалоре… Они на самом деле существуют?

– О, конечно же, все выдумка, мадам. Мы потратили большие деньги на создание правдоподобной легенды. Все должно было убедительно доказывать, что она обычное человеческое существо, что у нее было детство, родители и прошлое.

– Вы хотите сказать, что она?.. – спрашивает Лиза Дурнау, боясь услышать ответ.

– Сарисин в человеческом теле, – отвечает вместо Нанака Томас Лалл, и в его голосе слышны те ледяные нотки, которые, как прекрасно известно Лизе, страшнее любых вспышек гнева.

Нанак покачивается в своем плетеном кресле.

– Совершенно верно. Извините, все это крайне неприятно. Бадринат Сундарбан занимался разработкой искусственного интеллекта третьего поколения. План, как сообщили мне ваши коллеги, состоял в том, чтобы загрузить копию на наиболее высокие когнитивные уровни человеческого мозга. Тилак служил интерфейсом. В высшей степени сложная операция. У нас получилось только с третьей попытки.

– Они напуганы, не так ли? – замечает Томас Лалл. – Они понимают, что конец близок. Сколько их осталось?

– Только три, полагаю.

– Они хотят знать, смогут ли жить с нами в мире или в любом случае должны погибнуть, но вначале понять нас. Человеческое в человеке поражает их и ставит в тупик. Для них это то самое чудо, которое способна понять Аж, вот для чего и выдуманное детство. Но сколько же ей лет на самом деле?

– Прошло восемь месяцев с тех пор, как она уехала отсюда вместе с вашими коллегами, которых принимала за своих настоящих родителей. И немногим больше года минуло с тех пор, как ко мне обратился сарисин Бадрината. О, вы бы видели ее в тот день, когда она покидала мою клинику! Девочка так радовалась, все вокруг было ей в новинку. Так называемые родители должны были отвезти ее в Бангалор. У них было очень мало времени, уровни памяти разворачивались, и, если бы они затянули с отъездом, последствия могли принять катастрофические масштабы.

– И вы бросили девочку на произвол судьбы? – возмущенно произносит Лиза Дурнау.

Она постоянно напоминает себе, что находится в Индии. Цена человеческой жизни и индивидуальности здесь совсем иная, нежели в Канзасе или Санта-Барбаре. Тем не менее у Лизы голова кругом идет от одной мысли о том, что эти люди без зазрения совести сделали с несчастной девочкой.

– Таков был план. У нас была еще одна легенда. Якобы она решила после школы попутешествовать по Индии.

– Но неужели вам никогда не приходило в голову что-то помимо всех ваших планов, легенд, развертывания уровней памяти и всякой китайской медицины? Неужели не ясно: для того, чтобы сарисин мог жить, человеческая личность должна умереть? – взрывается Лалл.

Теперь Лиза Дурнау касается его ноги. Спокойнее… Тише… Возьми себя в руки…

Нанак улыбается светлой улыбкой раздающего благословения святого.

– Дело в том, сэр, что ребенок был имбецилом. У нее не было никакой индивидуальности, никакого «Я» в принципе. Вряд ли можно говорить даже о какой-то реальной жизни в человеческом смысле слова. Это являлось необходимым условием. Мы, конечно же, никогда, ни при каких условиях не стали бы использовать в качестве носителя нормального человека. Родители девочки безумно радовались, когда ваши коллеги купили у них девочку. Они думали, что у их ребенка появится хоть какой-то шанс на нормальную жизнь. Они были счастливы и благодарили господа Вишну…

С негодующим ревом Томас Лалл вскакивает на ноги, сжав кулаки. Нанак отскакивает в сторону от возмущенного профессора. Лиза Дурнау гладит кулак Томаса, пытаясь его успокоить.

– Оставь, успокойся, – шепчет она. – Сядь, Лалл, сядь.

– Будьте вы прокляты!.. – кричит Лалл творцу ньютов. – Будьте вы прокляты, будь проклят ваш Калки и будь прокляты Жан-Ив и Анджали!..

Лиза заставляет его сесть. Нанак немного приходит в себя, но не осмеливается подойти ближе.

– Я приношу извинения за поведение моего друга, – говорит Лиза. – Это следствие переутомления…

Она сжимает плечо Лалла.

– Я думаю, нам пора идти.

– Да, наверное, так будет лучше, – говорит Нанак, плотнее закутываясь в шали. – У меня очень деликатный бизнес. Я не могу допустить подобных криков у себя в доме.

Томас Лалл качает головой, чувствуя нестерпимое отвращение к самому к себе и ко всему, что здесь говорилось. Прощаясь, он протягивает руку, но ньют не принимает ее.

Чемоданы гремят маленькими колесиками по асфальту центральных улиц. Но тротуары здесь неровные, асфальт потрескавшийся и с выбоинами, а ручки у чемоданов сделаны из скрученного пластика.

Кришан с Парвати пытаются двигаться как можно быстрее, поэтому через каждые несколько метров чемоданы опрокидываются, а их содержимое рассыпается. Такси проезжают мимо, не обращая никакого внимания на поднятую руку Кришана. Рядом проносятся грузовики с солдатами. То с одной стороны, то с другой, то сзади, то впереди раздается пение карсеваков. Они уже совсем близко, поэтому Кришану и Парвати приходится спрятаться в подворотне. Парвати страшно утомлена, насквозь промокла, сари прилипает к телу, волосы свисают мокрыми прядями, а до вокзала еще целых пять километров.

– Слишком много одежды, – шутит Кришан. Парвати улыбается. Он берет оба чемодана, по одному в каждую руку, и идет дальше. Вдвоем они продвигаются по улицам, стараясь держаться поближе к дверям, в которых в случае чего можно было бы скрыться, съеживаются от страха при виде военных грузовиков, стремглав перебегают перекрестки, постоянно прислушиваясь к разным неожиданным и незнакомым звукам.

– Уже совсем недалеко, – лжет Кришан. У него ноют и горят мышцы рук. – Скоро уже будем на месте…

Чем ближе они подходят к вокзалу, тем больше народа становится вокруг. Люди идут, груженные разной поклажей, едут на рикшах, на телегах, на автомобилях. Человеческие ручейки сливаются в потоки, а те – в широкие реки из человеческих голов.

Парвати хватается за рукав Кришана. Стоит здесь потеряться – и все пропало. Кришан, сжав в кулаках пластиковые ручки, которые, как ему теперь кажется, сделаны из пылающих углей, упорно пробивается дальше. Он смотрит вперед, только вперед, мышцы шеи напряжены до предела, зубы сжаты. Кришан думает только о вокзале и о поезде, о поезде и о вокзале – и о том, что с каждым шагом они все ближе к желанной цели, и скоро он сможет наконец освободить свои исстрадавшиеся руки от невыносимого груза.

Теперь Кришану приходится немного замедлить шаг, чтобы войти в ритм движения толпы. Парвати прижимается к нему, боясь отойти даже на дюйм. Мимо протискивается женщина, у которой чадра полностью закрывает лицо.

– Что ты здесь делаешь? – шипит она. – Это ты навлекла на нас все беды!..

Кришан чемоданом отталкивает женщину, боясь, что ее слова могут распространиться по толпе и навлечь на них гнев окружающих. Он начинает понимать, что происходит: мусульмане покидают Варанаси.

– Как ты думаешь, мы сможем сесть на поезд? – шепчет Парвати.

И тут до Кришана доходит печальная истина: мир не изменит своего привычного движения из восторга перед их любовью, толпы не расступятся перед ними и не пропустят дальше, история не даст им прощения, которое она в конце концов дарует всем литературным любовникам. В их бегстве нет ничего романтического, ничего возвышенного. Они глупые, наивные молодые люди, запутавшиеся в собственных эгоистических иллюзиях. Сердце у него сжимается, когда улица поворачивает на привокзальную площадь, а потоки беженцев сливаются в такое грандиозное людское море, которое Кришану до сих пор никогда в жизни не приходилось видеть. Оно больше, чем любая из тех толп, что по окончании матча вы ходят со стадиона Сампурнананда.

Кришан уже видит сияющий купол входа в вокзал, громадные стеклянные холлы у билетных касс. Видит сверкающий под желтым светом фонарей поезд, стоящий у платформы. Поезд забит под самую крышу. Но в него все еще продолжают лезть люди. Кришан замечает силуэты солдат на бронетранспортерах на фоне предрассветного зарева. Единственное, чего он не видит, – это пути сквозь бескрайнюю толпу. А чемоданы, бессмысленные, идиотские чемоданы, тянут его вниз, вдавливая сквозь асфальт в почву и привязывая к ней, словно корнями.