Марид Одран

— Я бербер, — сказал он. — А вы? Из Орана?

— Во мне есть берберская кровь, — сказал я. — Я родился в Сиди-бель-Аббис, но вырос в Алжире.

Мелул подошел ко мне, и я встал. Мы обменялись поцелуями.

— Я всю жизнь жил в Оране, — сказал он. — А теперь переселился в этот чудесный город. Устраивайтесь поудобнее, я принесу вам с Иржи отведать чрезвычайно вкусное блюдо.

— А вы очень похожи, — заметил Шакнахай. Я кивнул.

— Офицер Шакнахай, — сказал я, — мне хотелось бы…

— Называй меня просто Иржи, — Откликнулся мой напарник. — Ты вставил этот треклятый модди и пошел за мной в кафе. Глупо, конечно, но главное — ты не сдрейфил, а значит — прошел испытание.

Это подбодрило меня:

— Слушай, Иржи, я хотел спросить тебя. Ты считаешь себя религиозным человеком?

Он нахмурился:

— Я придерживаюсь традиций, но никогда бы не пошел на улицы убивать неверных из числа туристов, не исповедующих ислам.

— Тогда, может, объяснишь мне, что означает мой сон?

Он засмеялся:

— Какой сон? Ты с Брижитт Сталхелм в Туннеле Любви?

Я помотал головой:

— Нет, совсем не то. Мне снилось, что я встретил Пророка. Но никак не могу понять, что он мне сказал. — И я поведал ему остальную часть видения, созданного Мудрым Советником.

Щакнахай приподнял брови и в раздумье покрутил кончики усов.

— Сдается мне, — наконец сказал он, — что этот сон — об основных добродетелях. Ты должен помнить о смирении, уподобляясь Пророку Мухаммеду, да пребудет с ним мир и благодать. Сейчас не время для осуществления великих замыслов. Может быть, позже, если будет на то воля Аллаха. Ну, теперь для тебя что-то прояснилось?

Я даже вздрогнул, тут же осознав, что он прав. Это было закамуфлированное предостережение: не решать сгоряча конфликты с матерью, Умм Саад и Абу Адилем. Торопиться не следовало. В конце концов они сойдутся вместе.

— Спасибо тебе, Иржи, — поблагодарил я. Он удивился:

— Да не за что.

— Вот превосходное блюдо, — весело сказал Мелул, устанавливая поднос на столик между мной и Шакнахаем. Возвышающийся на нем кускус благоухал корицей и шафраном, и только тут я понял, до чего же проголодался. В углублении в самом центре кружка кускуса Мелул разложил мелко нарезанные куски цыпленка с луком, поджаренные в масле и сдобренные медом. Еще он принес тарелку с лепешками и две чашки черного кофе.

— Вот это да, Мелул! — похвалил Шакнахай.

— На здоровье! — Мелул вытер руки чистым полотенцем, поклонился и оставил нас в покое.

— Во имя Аллаха любящего и милосердного, — пробормотал Шакнахай.

Я выказал необычайное проворство, схватив кусок цыпленка и немного кускуса. Блюдо оказалось еще вкуснее, чем я предполагал.

Когда мы поели, Шакнахай попросил счет. Мелул подошел к столу, так же улыбаясь.

— Платы не надо. Мои земляки угощаются бесплатно. Полицейские тоже.

— Это великодушно с твоей стороны, Мелуд, — сказал я, — но нам не разрешается…

Шакнахай допил свой кофе и поставил чашку.

— Не волнуйся, Марид, — сказал он. — Здесь можно. Мелул, пусть твой стол всегда изобилует яствами.

Мелул положил руку Шакнахаю на плечо.

— Да продлит Аллах твои годы, — сказал он. Ему не особенно нужно было наше покровительство, однако он все равно остался доволен.

Мы с Шакнахаем вышли из закусочной, сытые и довольные. Даже не хотелось портить остаток дня полицейской работой.

В нескольких метрах от закусочной на обочине мы увидели старуху-нищенку. Она была одета в черное, на голове повязан такой же платок. Ее темное от солнца лицо было изрезано морщинами, глаза ввалились, а один и вовсе был цвета скисшего молока; около правого уха разрослась черная уродливая опухоль. Я подошел к ней.

— Мир тебе, о женщина, — приветствовал я ее.

— Мир и тебе, о шейх, — отвечала, она. Ее голос прошуршал как песок.

Я вспомнил, что у меня в кармане все еще лежит конверт с деньгами. Я вытащил его, открыл и отсчитал сотню киамов. Они не пробьют брешь в моем бюджете.

— О уважаемая, — сказал я, — примите от меня этот дар.

Она взяла деньги, пораженная количеством купюр. Ее рот приоткрылся, потом закрылся. Наконец она произнесла:

— Клянусь жизнью моих детей, о шейх, ты более щедр, чем Хаатим! Пусть Аллах откроет тебе пути к нему. — Хаатим был олицетворением гостеприимства среди племен номадов.

От этих слов я немного смутился. — Мы благодарим Аллаха каждый час, — неловко пробормотал я и отошел.

Шакнахай заговорил со мной, когда мы снова оказались в машине.

— Ты часто так поступаешь? — спросил он. — Как?

— Даришь сотню киамов первому встречному? Я пожал плечами:

— Разве раздача милостыни не является одним из пяти столпов веры?

— Да, но ты не обращаешь внимания на остальные четыре. Это странно, ведь большинство людей с трудом расстается с деньгами.

Я и сам удивлялся, почему я сделал это. Может, потому, что чувствовал угрызения совести перед матерью.

— Мне стало жаль старуху, — признался я.

— Все в этом квартале жалеют ее и все о ней заботятся. Это Сафия, Леди с Ягненком. Она сумасшедшая. Постоянно таскает с собой ручного ягненка. Поит его из фонтана близ мечети Шималь.

— Что-то я не заметил никакого ягненка. Он засмеялся:

— Ее последний ягненок попал под колеса повозки две недели назад. А сейчас у нее воображаемый ягненок. Он всегда рядом с ней, но только Сафия может его видеть.

— Да-а… — вырвалось у меня. Я дал ей достаточно, чтобы купить пару ягнят. Внес скромную лепту в облегчение людских страданий.

Нам предстояло объехать Будайен. Хотя улица вела нас в нужном направлении, заканчивалась она тупиком у самых ворот кладбища. Там у меня покоилось множество друзей и знакомых. Знал я и многих живых, по крайней бедности отыскавших там себе пристанище.

Шакнахай свернул в южные кварталы, и мы поехали через совершенно незнакомую мне часть города. Сначала дома были небольшие и не слишком ветхие; но через пару миль они стали значительно беднее. Аккуратные выбеленные мазанки с плоскими крышами сменились массивами довольно безобразных жилищ, в свою очередь вскоре вытесненных жуткими лачужками из обрезков фанеры и ржавых листов железа. Расположились они на выжженной пустынной земле.

Мы ехали дальше, и я видел праздных мужчин, прислонившихся к стене или сидящих на корточках вокруг бутылки, скорее всего, с ладби — вином, изготовленным из древесины финиковой пальмы. Из окон друг на друга кричали женщины. Воздух стал тяжелым от копоти и запаха человеческих экскрементов. Ребятишки в длинных разорванных рубашках играли в мусоре сточных канав. Много лет назад в Алжире и я был таким же голодным мальчуганом, потому-то и взволновал меня так вид этих детей.

Шакнахай, видимо, заметил, как подействовало на меня это зрелище.

— В городе есть кварталы еще хуже, чем Хамидийя, — сказал он. — А полицейский обязан входить в любое жилище и разговаривать с разными людьми.

— Похоже, — медленно произнес я, — здесь территория Абу Адиля. И похоже, его мало заботит судьба подданных. Почему же они его поддерживают?

Шакнахай ответил вопросом на вопрос:

— А ты с какой стати хранишь верность Фридлендер Бею?

Одна из причин моей преданности Фридлендер Бею заключалась в том, что после операции на головном мозге мне подключили электроды к центру наказания, и поэтому он в любую минуту мог причинить мне страдание. Но вместо этого я сказал другое:

— Жизнь моя теперь изменилась в лучшую сторону. Кроме того, я просто боюсь его.

— Вот и эти бедные феллахи тоже боятся. Они живут на территории Абу Адиля, и он бросает им подачки, позволяющие не умереть с голоду. Не понимаю, зачем таким людям, как Фридлендер Бей и Абу Адиль, необходимо подобное могущество.

Я наблюдал проносившиеся мимо трущобы. — Как ты думаешь, откуда Папочка гребет столько денег?

Шакнахай пожал плечами:

— На него работают сотни жуликов и карманников, и все отваливают ему порядочный кусок добычи в обмен на спокойную жизнь.