Конгрегация. Гексалогия (СИ)

– Вот оно что, – неопределенно отозвался Курт, и владелец комнат слегка побледнел.

– Я‑то думал тогда, что – вот месяц кончится, и укажу ему на дверь, чтоб знали впредь, – пояснил Хюссель поспешно. – Вот прямо с утра, подумалось тогда, в комнату к нему войду и скажу, чтоб выметался, и пусть бы не говорил, что я не предупреждал его заранее и не пытался по‑хорошему. А эти стервецы давай ему вдогонку смеяться, что, мол, заплати лучше, а не то он тебя на потроха продаст, чтоб покрыть издержки…

Курт вздохнул – почти сострадающе; еще на память молодого Хюсселя пришлись времена, когда вот такого опрометчиво брошенного слова бывало вполне довольно, чтобы быть уверенным в своем будущем – как правило, неприятном и кратковременном. Да и тридцать лет назад начатые в Конгрегации реформы шли медленно и неохотно; излишне крепки в устоях были старые служители, сверх меры крепко держались они за старые правила и свою власть. По большому счету, новая Конгрегация в ее нынешнем виде в лучшем случае ровесница майстера Гессе…

– А сегодня, когда вы вернулись в комнату, один из них меня повстречал все там же, у лестницы; что, говорит, господин Хюссель, доигрались, уморили парня, вот и Инквизиция по вашу душу…

– Ну, это, я полагаю, они не всерьез, – утешил его Курт, видя, что владелец не на шутку взволнован. – Уверен, тебе ничто не грозит в связи с этим.

– Вы думаете? – с такой надеждой произнес тот, что он улыбнулся:

– Расследование веду я, а я пока не вижу причин считать, что ты можешь быть здесь замешан. А теперь, если твои вопросы исчерпались и ты успокоился за свою судьбу – позволь, буду спрашивать я.

– Конечно! – отозвался Хюссель с готовностью; слова господина следователя явно уняли его взволнованность слабо, но столь долго и несолидно мяться в присутствии того, кто годился ему едва ль не во внуки, не позволяла пресловутая гордость вольного горожанина. – Я готов, всем, чем смогу…

– Когда ты его видел в последний раз? – оборвал владельца Курт и пояснил, не услышав ответа: – Живым, разумеется. Где, когда, в каких обстоятельствах.

– Вчера, – кивнул Хюссель, на миг заведя глаза к потолку. – Вчера, здесь; я отпирал ему входную дверь – на ночь, понятное дело, я ее запираю, и если кто из постояльцев припозднится, приходится просыпаться и отодвигать засов.

– А помощников у тебя нет? Почему ты сам?

– Есть, лентяи, – откликнулся тот так тяжко, что уточнять Курт не стал, лишь сочувственно вздохнув:

– Ясно. В котором часу это было?

– Почти в полночь – я говорил майстеру Райзе, поздно ночью, все спали уже – ну, или просто разошлись по комнатам; студенты, они ж временами по всей ночи спать не ложатся, вы ж знаете, но – все уже были тут, кроме него.

– Якоб, в каком он был настроении? – вновь припомнив почудившийся ему немой упрек в глазах Филиппа Шлага, спросил Курт. – Ничего необычного в его поведении тебе не показалось?

Хюссель приумолк, глядя на него несколько растерянно, и пожал плечами, неловко улыбнувшись:

– В каком настроении?.. Да почем мне знать, оно мне надо? В обычном настроении.

– Припомни. Как он себя вел, что говорил, не был ли излишне весел или, напротив, опечален, возбужден…

– Я не знаю… – судя по мучительной складке на лбу владельца дома, тот искренне пытался вспомнить то, что от него требовали, и все никак не мог; вполне понятно, подумал Курт, если запоминать все, что делает или говорит каждый постоялец, не хватит ни сил, ни нервов, однако вслух высказывать этого не стал, глядя на Хюсселя с взыскательным ожиданием. – Был усталым, это понятно. Возбужден? Да, вот сейчас вы спросили, майстер инквизитор, и я подумал – да, был. Такой, знаете, вроде навеселе. Может, навеселе и был, не знаю; от них субботними вечерами частенько пивом разит, я уже принюхался, не замечаю… А вот опечаленным его называть я б не стал – нет, покойник был вполне жизнерадостен…

Хюссель осекся, хлопнув глазами; во взгляде отразилась борьба между едва сдерживаемым нервозным смехом и опасением вызвать праведный гнев представителя Конгрегации за нарушенные приличия и греховную насмешку над почившим. Господин дознаватель чуть повел уголком губ, словно давая дозволение, и тот облегченно хмыкнул, тут же возвратив серьезность.

– Стало быть, подавлен он не был? – уточнил Курт, ощущая облегчение – на самоубийство, кажется, ничто не указывало; однако же все более казалось, что тот упрек во взгляде Филиппа Шлага не почудился ему. Быть может, это был укор в том, что следователь не видит чего‑то, что так легко разглядеть, что лежит на поверхности, в том, что возмездие медлит?.. Или просто надо больше отдыхать и меньше читать всяких небылиц на ночь…

– Подавлен был я, – сообщил Хюссель почти жалобно. – И снова напомнил ему о долге…

– Ясно. Он опять надерзил.

– Знаете, майстер инквизитор, а ведь нет! – вдруг понизил голос тот, даже оглянувшись в испуге, хотя за его спиною была лишь глухая стена. – Сейчас, сегодня, после его смерти, когда вы начали спрашивать, я думаю – это странно, да?

– То, что он не был груб?

– Нет, не то; он не просто не стал лаяться со мной, а как‑то спешно принялся желать мне доброй ночи, а когда я снова о деньгах, сказал – да, мол, будут, будут, и так убежденно… Понимаете, я ведь эту публику знаю, и по тому, как они изъясняются, уже могу понять, врут ли. Так вот этот говорил так… твердо, знаете ли.

Курт кивнул, ничего не сказав в ответ; итак, начальные заключения таковы: накануне своей смерти покойный студент был чем‑то возбужден, однако не в унынии, при этом спешил поскорее отвязаться от общества владельца дома и остаться наедине… С кем‑то?..

– Ты видел, как Шлаг уходил к себе? – уточнил он, и Хюссель закивал:

– Да, без сомнения, а куда ж ему еще деваться ночью?

– Это ясно, – оборвал Курт требовательно, – однако ты – видел , как он ушел в свою комнату?

Хозяин приумолк, неопределенно пожав плечами, и потерянно пробормотал, вновь принявшись теребить рукав:

– Наверх он поднялся, это доподлинно, это – я могу ручаться; я засов вдвинул и ушел спать… А куда он после направился – наверняка к себе, куда ж еще? Ну, может, к какому своему приятелю из соседей.

– Стало быть, Якоб, дверь ты снова запер изнутри после его прихода? Это точно?

– Майстер инквизитор, я ведь не младенец и не первый год тут обитаю; что ж я, не соображаю, разве? Это уже въелось, как почесаться, я прошу простить; разумеется, засов я вдвинул… – он вдруг вскинул взгляд к лицу собеседника, осознав, кажется, смысл заданного вопроса, и уточнил нерешительно: – Вы это к тому, не мог ли кто войти ночью по‑тихому и моего постояльца того… упокоить?

– Вроде этого, – согласился Курт не слишком охотно, и хозяин вновь побледнел, взволнованно закачав головой:

– Господь с вами, что касаемо безопасности с улицы… в том смысле – опасности с улицы, то у меня все в налаженности, я ж ведь, прошу прощения, тоже тут живу, так что ж я – самому себе враг, разве? Никто войти не мог, за это я вам головой руча… – в горле его что‑то булькнуло, будто Хюссель набрал в рот воды и, уже сглотнув, вдруг обнаружил, что это нечто непотребное. – Хочу сказать – я уверен, что никто не мог, то есть, за то, что я дверь запер, я точно отвечаю, а…

– Хорошо, – остановил его Курт, подняв руку, и тот замолк. – А если так, Якоб: твоя комната от двери в довольном отдалении, и если допустить, что кто‑то из постояльцев пожелает потихоньку отпереть ее и выйти или же кого впустить – это возможно сделать так, чтобы ты не услышал? Чисто в теории.

– Я не знаю… – тихо проронил тот, вяло дернув плечом. – Наверняка; стук‑то я слышу, когда кто‑то из них припозднится, а вот засов услышать…

– Стало быть, такое возможно. Так?

– Должен признать, что – да; у меня ведь все здесь в полном порядке, петли смазаны, пол натерт, комнаты… – Хюссель наткнулся на нетерпеливый взгляд майстера инквизитора и запнулся, поспешно договорив: – В том смысле, что при желании… чисто в теории… можно и такое.