Дочь доктора Фу Манчи

— Что вы имеете в виду, говоря о ловушках, мисс Бартон? — перебил ее Веймаут.

— А, вы же не знаете… Ну, кладется приманка и соединяется со спуском камеры.

— Остроумно. Спасибо, я понял. Продолжайте, пожалуйста.

— Особенно трудно было с ночными съемками: приманку приходилось соединять не только со спуском, но и со вспышкой, а эта конструкция иногда не срабатывала. В последний раз я поставила ловушку — причем постаралась замаскировать камеру похитрее — на плато, как раз перед входом в старую шахту.

— Раскопки Лафлера! — воскликнул я.

— Да. Там были следы, которые я приняла за шакальи, а у меня нет ни одного снимка шакала крупным планом. На следующее утро я уехала в Луксор, а вернувшись, обнаружила, что ловушка сработала. Причем сработала странно, потому что приманка осталась нетронутой. Выглядело все так, будто кто-то о нее просто споткнулся. Но я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь мог ходить там ночью — да, честно говоря, и днем тоже, — она замолчала, серьезно глядя на Веймаута. Потом продолжила: — В общем, я взяла пленку в Луксор, но до сегодняшнего дня не трогала. А сегодня, когда проявила, то просто не поверила своим глазам. Я сделала отпечаток — вот, посмотрите.

Райма положила фотографию на стол, и мы склонились над ней.

— Как видите, система на сей раз сработала, и люди даже оказались в фокусе, — сказала она. — Единственное, чего я не могу понять, почему они не забрали камеру с собой? Разве что просто ее не нашли. А может, вспышки испугались…

Я ошеломленно разглядывал снимок. На нем было запечатлено три человеческих лица. Правда, самое дальнее разобрать было невозможно — оно получилось размытым, да к тому же еще и в профиль. Но ближайшее можно было распознать безошибочно: тот самый раскосый тип, который за мною следил. И это уже было достаточно поразительно. Однако третье лицо произвело на меня неизгладимое впечатление. Оно принадлежало женщине. Блестящие, слегка раскосые глаза… прямой точеный нос, чуть великоватый по классическому канону… полные, слегка раскрытые губы… удлиненный овал лица.

— Это дакойт! — вернул меня к действительности взволнованный голос Петри. — Потрясающе, мисс Бартон! Вы непревзойденный фотограф! О, видите знак У него на лбу?

— Да, — отозвалась Райма. — Правда, я не знала, что он означает.

— Но… — в волнении начал я, однако Форестер не дал мне договорить.

— Гревилль! — вскричал он. — Вы видите?

— Вижу. Веймаут, женщина на фотографии — мадам Ингомар!

— Что такое шахта Лафлера? — поинтересовался Веймаут. — И каким образом она связана с «Гробницей Лафлера»?

— Почти никаким, — объяснил я. — «Гробница Лафлера», известная также как «Могила Черной Обезьяны», была открыта — так по крайней мере предполагается — французским египтологом Лафлером приблизительно в 1908 году. Он случайно раскопал преддверие маленькой усыпальницы. На одном из сохранившихся фрагментов росписи была изображена фигура, похожая на огромную черную обезьяну — или, может быть, обезьяночеловека. Предположений по этому поводу было высказано множество. Некоторые, в первую очередь Масперо, придерживались версии, что это странное захоронение — попросту причуда какого-нибудь неизвестного фараона, похоронившего таким образом своего любимца. Как бы то ни было, Лафлер, выжав все, что мог, из преддверия, переместил раскопки чуть в сторону и наткнулся на длинный зигзагообразный тоннель. Естественно, он решил, что тоннель ведет к усыпальнице черной обезьяны. И ошибся — он никуда не вел. Поэтому в 1909 году шахта была заброшена. Сэр Лайонел начал раскопки совсем с другого места и, похоже, выбрал правильный путь.

— А! — сказал Веймаут. — Теперь ясно, каким будет наш следующий шаг.

— А именно?

— Я хочу, чтобы вы показали мне ваши раскопки, причем немедленно.

— Нет ничего проще. Хоть сейчас.

— Это было бы замечательно, — он повернулся к Форестеру. — Гревилль будет моим проводником, а вы с Петри присмотрите за мисс Бартон в наше отсутствие.

— Нам понадобится и Али, — подсказал я, — Без фонарей там делать нечего.

— Ничего не имею против. Пожалуйста, делайте все так, как считаете нужным.

Я освободил Али Махмуда от обязанностей часового и отправил за фонарями. Вскоре мы были уже у лестниц.

Первая часть нашего маршрута вела в глубокую шахту. На дне ее открывался проход в тоннель, идущий слегка под уклон, — нам потребовалось немало усилий, чтобы его найти.

Для меня все здесь было настолько привычно, что я чувствовал себя как дома, но не знал, какое впечатление произведет окружающая обстановка на Веймаута. Как всегда, перед рассветом, тьма сгустилась и была черной как деготь. Вскоре мы достигли пролома, выглядевшего при свете фонарей, как парадный вход в галерею привидений.

В ноздри нам ударил неописуемый запах, характерный для всех могильников Верхнего Египта. Лестницы наши, спускавшиеся в несколько маршей с платформы на платформу, были очень устойчивы; тем не менее, когда мы с суперинтендантом уже добрались до пролома и наблюдали, как с фонарем в руке к нам спускается Али, горло мне перехватило дурное предчувствие. В тот момент я решил, что от событий последних дней у меня попросту расшалились нервы, однако события последующие показали, что для подобных предчувствий имелись все основания. Как бы то ни было, у нас под ногами уже был мощенный булыжником пол тоннеля. Веймаут остановился рядом со мной, тяжело дыша.

— По идее там должен быть вход, — пояснил я, махнув рукой в сторону, где тоннель шел вверх. — Только через пятнадцать ярдов путь полностью блокирован. И даже если удастся прорваться — один Бог знает, сколько там еще ловушек и поворотов. Впрочем, нам там делать нечего. Наша дорога — вниз.

И я повернул туда, где нас уже ждала неясная фигура Али. Свет фонарей едва озарял его бородатое лицо, делая его похожим на маску. Я кивнул ему, и мы начали спуск по извилистому тоннелю. Перед последним поворотом Али остановился и предупреждающе поднял руку с фонарем.

— Перед нами колодец, Веймаут, — объяснил я. — Он никуда не ведет, но достаточно глубок, чтобы свернуть шею. Держитесь левой стены.

Мы осторожно обогнули ловушку, подготовленную древними зодчими для грабителей, рискнувших нарушить покой гробницы. Затем миновали крутой поворот — здесь Али оставил один из фонарей, чтобы легче было идти обратно. Спуск стал круче.

— Теперь впереди каменная решетка, — продолжал я свои пояснения. — Шеф считал, что она загораживает вход в усыпальницу. Возможно, через несколько часов работы мы бы туда и проникли. Вот она, видите?

Али остановился, поднял фонарь и внезапно вскрикнул. Я оттолкнул Веймаута и подскочил к нему. Араб повернулся; в свете фонаря лицо у него было белым и застывшим, как у привидения.

— Боже мой! — Я вцепился в его руку.

Треугольное отверстие, достаточно большое, чтобы пропустить человека, зияло в левом нижнем углу решетки. Али поднял фонарь повыше. Я посмотрел вверх и увидел неровный пролом в правом углу.

— Что это значит? — хрипло спросил Веймаут.

— Это значит, — таким же внезапно охрипшим голосом ответил я, — что кто-то завершил нашу работу… причем точно так, как планировал сэр Лайонел!

Склеп в «Могиле Черной Обезьяны» был необычен.

Впрочем, по архитектуре он ничем не отличался от прочих захоронений, которые мне довелось повидать. Отличали его покрывающие стены фрески, на которых бесконечными рядами были изображены черные обезьяны. Ничего больше. Никаких надписей не было. Проломленная решетка, сквозь которую мы проникли, создавала странный пробел в непрерывном марше обезьян.

В дальнем углу в нижней части стены виднелось квадратное отверстие. Я предположил, что оно может вести в переднюю комнату — так иногда бывает в египетских захоронениях. В склепе решительно ничего не было, кроме каменного саркофага; его тяжелую крышку кто-то аккуратно снял и положил на пол. Внутри я увидел совершенно обычный деревянный футляр, в котором, по всей видимости, лежала мумия. Я говорю: «по всей видимости», потому что с него крышку не сняли, и это меня поразило. Либо футляр с мумией оказался самым малоценным предметом в склепе, а все остальное уже утащили, либо ворам что-то помешало в самый момент их триумфа.