Удар гильотины

Много лет спустя он побывал в Копенгагене, пришел, конечно, на площадь и очень удивился, не увидев ни мальчика, ни даже фонтана – обычный городской перекресток с множеством светофоров и пешеходами, бросавшимися под колеса автомобилей. Естественно, он решил, что фонтан снесли, поскольку он мешал движению транспорта, и спросил у чистильщика обуви, давно ли власти решили избавиться от архитектурного шедевра. «Фонтан? – удивился старичок, просидевший, если судить по его виду, на этом месте лет пятьдесят, он мог и Манна запомнить, хотя вряд ли: каждый день перед его глазами проходили и пробегали тысячи шестилетних мальчишек. – Какой фонтан?» «Фонтан и статуя писающего мальчика», – терпеливо пояснил Манн, успевший уже поднатореть, работая со свидетелями, и понимавший, насколько избирательна и необъективна человеческая память. «А! – сказал старик. – Вы имеете в виду картину в городском музее! Там действительно изображен фонтан, который был на этом месте… Когда же? В восемнадцатом веке или девятнадцатом?».

Манн пошел в музей, благо он действительно находился в здании мэрии (хоть в этом память ему не изменила), и в одном из залов обнаружил большое полотно некоего Франка Местре (1827–1874) «Фонтан на площади Крестоносцев». Писающий мальчик пускал точно такую струю, какую запомнил маленький Тиль, и чайка сидела на макушке мраморного ребенка, но не гадила, а наблюдала за зрителем. Благодушная старушка-смотрительница, к которой Манн обратился с вопросом, сказала ему, что да, был такой фонтан, и картина написана с натуры в 1862 году, и вовремя, кстати, написана, потому что через год площадь реконструировали и мальчика перенесли на набережную, где он сейчас и стоит, правда, ни на кого не писает, поскольку воду подвести никто не подумал.

Искать знакомого мальчика Манн не стал и решил тогда, что детская память – документ гораздо менее надежный, чем память самого невнимательного свидетеля.

– Вы не верили мне, Тиль, – грустно произнес Ритвелд. – Энергетика картин для вас была пустым звуком. Иные миры, в которых мы существуем, для вас ничего не значили. Для вас идолом были факты, и вы не хотели понять, что…

– Помолчите, Христиан, – оборвал художника Манн, – дайте подумать.

– Вы будете думать не о том, потому что…

– Вы можете помолчать? – Манн понимал, что обходится с Ритвелдом слишком резко, не заслуживал художник такого к себе отношения, он хотел помочь и говорил вещи, возможно, правильные, но сейчас каждое лишнее слово уводило от истины, а не приближало к ней. Манну почему-то казалось, что совсем недавно, несколько минут назад он решил задачу, понял, кто опустил раму на голову Веерке, решение было единственным, и доказательство представлялось ясным, но… Память, так не вовремя подсунувшая ему невозможное воспоминание о дощатом поле, помешала не только додумать мысль, помешала даже воспринять возникшую мысль с той полнотой, какая необходима для анализа и понимания.

О чем, черт возьми, он думал, когда опустил взгляд и увидел доски вместо паркета?

– Криста, – сказал Манн, – вспомни: выйдя из дома Веерке, ты сразу пошла к своей машине или повременила, постояла перед дверью…

– Какое это имеет значение? – нахмурилась Кристина. Вспомнить эту деталь она не могла, и потому вопрос ее раздражал, ей хотелось, чтобы Манн не стоял над ней, как тот инспектор в полиции, не давил своей тенью, загораживавшей свет люстры. – Я была взволнована, я вообще не помню, как оказалась в машине. Но ведь оказалась как-то!

– А как выходила из комнаты – помнишь? – продолжал настаивать Манн. Почему-то ему казалось, что в ответах на эти вопросы он найдет, наконец, решение. Что-то должно быть в памяти. В памяти – возможно, Кристины, а возможно, в памяти кого-то из свидетелей-подозреваемых – должны были содержаться ответы, но попробуй их найти, если не знаешь, какие задать вопросы, точнее – в том-то и проблема, что знаешь, знал совсем недавно, но забыл, опять дело в памяти, на этот раз в его вроде бы фотографической профессиональной памяти, которая осталась пока вещью в себе, нераскрытой, как детская любовь…

– Ты сошла по лестнице… Или спустилась в лифте?

– Какое это имеет… Нет, не в лифте. По лестнице, я едва не упала, там очень неудобно, все время надо смотреть под ноги, а свет тусклый, и ступеньки сворачивают так резко…

– Ты хочешь сказать, что спустилась по винтовой лестнице, той, что ведет к черному ходу?

– Какое это имеет…

– Ты вышла на Кейзерграахт и, значит, должна была повернуть не налево, а направо, потому что…

– Я не помню, куда я повернула, – голосом обиженного ребенка проговорила Кристина. – Я тебе говорю: в какой-то момент поняла, что сижу за рулем…

– Но как спускалась по лестнице, ты помнишь точно?

– Да. Ну и что?

– Пожалуйста, – сказал Манн, – не волнуйся. Когда волнуешься, память начинает волноваться тоже, смешивать картинки, как в миксере, потом не разберешь, откуда что… Ты спустилась по винтовой лестнице, а не по широкой, что ведет в холл…

– Наверно, – немного растерянно сказала Кристина. – Я помню, как смотрела под ноги и боялась упасть…

– Мейден тебя об этом спрашивал? Ты ему это рассказывала?

– Мейден тысячу раз задавал мне вопрос: когда? Когда я ушла? Когда я пришла? Когда вернулась домой? Когда узнала о том, что случилось? И опять сначала: когда, когда…

– Вот именно: когда? Ты уверена, что это было вечером во вторник? Может быть, ты вспомнила другой вечер? Ты и раньше приходила к Веерке и уходила от него…

От собственных слов Манна передернуло. Он не хотел, чтобы она вспоминала, как… И слышать этого не хотел тоже. Она уходила от Веерке после того, как они… И в тот вечер? Нет, в тот вечер ничего между ними не было. Не могло быть – они ругались, а не…

– Тиль, – грустно сказала Кристина, – я еще не совсем сошла с ума, хотя у тебя возникли сомнения…

– Я не…

– Возникли, и у любого возникли бы. Мышь в квартире, лужа воды, очки, чашка, колечко, столько всего сразу… Я бы тоже решила…

– Хватит, – резко сказал Ритвелд, поднялся и демонстративно посмотрел на часы. – Начались сантименты, мне, пожалуй, пора идти, все равно, как я посмотрю, истины вы не поймете, Тиль, как не поняли ее в прошлый раз, Кристину вы защитить сумеете, а остальное…

Он пожал плечами, поднял картину Свеннервельда, подержал на вытянутых руках, рассматривая ему одному понятные детали, кивал головой, тихо бормотал под нос, а на Манна что-то вдруг нашло – как говорила его покойная бабушка Эрна, в голову вступило, – он достал из кармана телефон (семь пропущенных звонков за последние полчаса, шесть – от клиентов, подождут, один «приватный», номер не зафиксирован) и позвонил Эльзе, понимая, что это может не понравиться ее мужу, ну и черт с ним, пусть Эльза сама в своих семейных делах разбирается.

– Я слушаю, Тиль, – сказал знакомый голос, в котором Манну почудились радостные интонации. Просто ему хотелось, чтобы Эльза была рада его звонку. Типичный синдром свидетеля. Если бы Мейден спросил, какой у секретарши был голос, когда ей позвонили в неурочное время и потревожили семейный покой, Манн без тени сомнений ответил бы: радостный у нее был голос, очень радостный, хотя он-то прекрасно понимал, что не могло быть в голосе Эльзы никакой радости, какая радость в том, что тебя отрывают от застолья или…

– Тиль, – сказала Эльза, – я как раз собиралась вам звонить, буквально уже аппарат из сумочки достала…

– Извини, что я не вовремя, – сказал Манн.

– Шеф, давайте без этих… Последняя информация из больницы: температура стабилизировалась и в течение последнего часа держится на уровне сорок два и один.

– Сколько? – не удержался от восклицания Манн.

– Сорок два и один, – повторила Эльза и сказала кому-то в сторону: – Да, дорогой, я сейчас, ты слышишь, я говорю по делу… Тиль, я с вами, а вы?

– Я всегда с тобой, Эльза, – сказал Манн и скосил глаза на Кристину, она сидела, выпрямившись, и похоже, не слышала ничего из того, что происходило вокруг, а может, и не видела тоже, смотрела в одну точку, думала одну мысль. – Что говорят врачи?