Ночь в Кэмп Дэвиде

Но ведь он же совсем не так начертал перед ним свой план тогда, в Аспене, думал Джим. Холленбах тогда совсем вычеркнул из «Великого плана» Европу, упомянул даже о военной силе, которую, возможно, придётся применить для того, чтобы заставить европейские нации войти в этот союз! Почему же он не упоминает о своём желании возглавить этот союз и сделаться чуть ли не мессией? И он опять увидел, как шагает по затемнённому Аспену президент, преследуемый навязчивой идеей мирового господства. Как отличался тот одержимый фанатик от спокойного и, очевидно, прекрасно владеющего собой человека, рассуждающего перед ними здесь, в Джорджтауне! Ему снова почудился свихнувшийся капрал, жестикулирующий в перевязочной палатке, и он инстинктивно понял, что этот образ гораздо ближе к подлинному Холленбаху, чем облик самоуверенного здравомыслящего человека, которого тот играл сейчас так блестяще. Его охватило неясное чувство, что Холленбах старается выбраться из тупика, в который его загнали. И как старается! Джим сидел и, зачарованный, ловил каждое слово президента, как змея, ожидающая звука флейты заклинателя.

— Вы, конечно, уже обсудили мой пресловутый «комплекс преследования»! Да, Сидней, вы действительно слышали, как я вышел из себя из-за Картера Урея и его единоличной власти над Центральным разведывательным управлением, его нежелания отчитываться передо мной в своих действиях и попытки проводить внешнюю политику на свой собственный страх и риск. Но ведь вы же не знаете, сколько раз этот человек отказывался подчиняться моим инструкциям! Характер у меня крутой, я признаю это! Иногда я говорю людям вещи, за которые потом прошу извинения!

Пока длился этот монолог, Карпер сидел неподвижно, сохраняя на бронзовом лице застывшее, безучастное выражение. Однако при последних словах Холленбаха он подался вперёд:

— Всё шло не совсем так, мистер президент! Разве вы забыли, как угрожали мне чернильницей?

— Полно, Сид, разве вам не известна моя привычка делать упражнения? Вы же знаете, я делаю их повсюду. — Президент говорил с ласковым укором, словно выговаривая нашалившему ребёнку. — Я занимаюсь ими в минуты отдыха, а иногда — в минуты напряжения. Я сдавил чернильницу пальцами, и это помогло мне взять себя в руки, понимаете? Неужели вам никогда не приходилось выходить из себя, Сид?

Карпер молча кивнул и беспомощно посмотрел на Маквейга, словно хотел сказать, что в устах президента даже всё ненормальное звучит нормально и обыденно. Да, всё было совсем не так, думал Джим. Он уже понял, что последней фразой президент, сам того не зная, выиграл очко в свою пользу. Яростный наскок министра обороны на Фреда Одлу-ма был ещё свеж в памяти всех присутствующих.

Никольсон шевельнулся в кресле и обратился к Холленбаху:

— Я думаю, вам не стоит продолжать, сэр! Вопреки своей воле я дал себя убедить в вашем… в вашей болезни, сэр. Я совершенно не согласен с вашей идеей союза свободных наций и считаю её в корне неправильной, сэр. Но это к делу не относится. Всё во мне протестует против моего теперешнего присутствия в этой комнате! Мы все бываем временами, э… взволнованы, а вы такой же человек, как и все. И сейчас я считаю, нора проявить побольше понимания и терпимости и пора разойтись по домам, джентльмены.

Президент признательно улыбнулся Никольсону и покачал головой:

— Спасибо вам, Ник, но расходиться ещё рано. Я знаю, что против меня были выдвинуты и другие обвинения. Лучше покончить с ними сегодня же.

Вот, например, сенатор Маквейг слышал, как я обвинял вице-президента в попытке дискредитировать лично меня. Я, безусловно, погорячился. Вы действительно тогда подвели свою страну и свою партию, Пат, но я, конечно, заблуждался, когда обвинял вас в том, что вы действовали с намерением причинить мне вред. Я сознаю это, я глубоко сожалею о своих словах.

Президенту удалось перейти на свой самый убедительный и задушевный тон, который столько раз помогал ему за время его политической карьеры.

— Пост президента неузнаваемо меняет человека, джентльмены! Ведь он — номер один! Он стоит у пульта управления, и никто не смеет ему прекословить! Четыре года он правит, как монарх. И разве не естественно, что президент начинает думать о себе, как о стране в целом? Всё, что наносит вред Америке, он воспринимает как личное оскорбление! Любое благотворное начинание ставит себе в заслугу! И вы сами только способствуете этому своим преклонением перед президентом! Разве вы настаиваете на своей точке зрения, когда президент не принимает её? Вы все помогаете укреплению неограниченной власти президента, джентльмены, все! А потом говорите, что человек в Белом доме помешался на власти!

Вот это спектакль, думал Маквейг. Да ведь он выбрался из тупика. А, может, он… но кто может сказать точно? Судя по тому, как здраво он сегодня рассуждает, он совершенно нормален, нормальнее любого из присутствующих! В конце концов, каким бы серьёзным ни был его недуг, разве не мог он оказаться временным? Джим мысленно проклял себя за то, что раздул всю эту историю, ему хотелось знать, как чувствует себя теперь Карпер.

Почему он не отступается?

— А эта моя вспышка из-за Дэвиджа, чикагского банкира! Об этом вы тоже все, по-видимому, слышали, — президент ласково улыбнулся Маквейгу. Джим подумал, что президент хочет таким образом показать ему, что знает, из какого источника выплыла наружу история с финансистом из Чикаго.

— Ничего не поделаешь, я опять не совладал с собой… Но разве я не пытался потом, когда проходила злость, поправить дело?

Джим даже растерялся, слушая, как президент обнажает перед подчинёнными ему людьми свою душу. Сам он всегда старательно избегал малейшего самоанализа и теперь испытывал чувство неловкости, слушая, как это делает другой, и кто? Сам президент США! Но тут же Джим спохватился: когда же это президент пытался «поправить дело»? До сегодняшнего вечера он и не думал извиняться перед О’Мэлли. И ведь его, Джима, он тоже обвинил в том, что он присоединился к заговорщикам и хочет погубить президента! Как же быть с этой его манией преследования? Он не дал никакого объяснения на этот счёт. Нет, слишком уж старался Холленбах представить все инциденты нормальными и простыми, будто все они были не важнее мелких перепалок между супругами. Маквейг и Карпер обменялись растерянными взглядами.

— Ещё раз повторяю своё предложение, джентльмены, — нарушил тишину Никольсон. — Предлагаю всем разойтись по домам. Мы не комиссия психиатров. Откровенно говоря, мне дьявольски претит всё это дело! И я считаю своим долгом извиниться перед вами, сэр, за то, что я вообще принял участие в сегодняшнем сборище.

Никольсон повернулся к Маквейгу и коротко поклонился:

— Извиняюсь и перед вами, Джим, за то, что сомневался в вашей нормальности. Сегодня вечером все мы получили неплохой урок по части скромности и взаимной терпимости!

— Присоединяюсь к вашему заявлению, мистер Ни-кольсон, — сказал Джо Донован. — Предоставим республиканцам заниматься такой охотой за черепами. Им это больше подходит.

Тогда Карпер, который всё это время не спускал глаз с президента, предупреждающе поднял руку, как бы призывая Никольсона и Донована к молчанию:

— Не так скоро, джентльмены, прошу вас! Мне хотелось бы выяснить ещё ряд вопросов!

— Мистер Карпер, неужели мы недостаточно наслушались сегодня всякого вздора?

— Постойте, Ник, — перебил президент. — Пусть Сид продолжает. С этим надо покончить раз и навсегда.

— С вашего позволения, сэр, я попрошу вас ответить мне по пяти пунктам. Правда ли, мистер президент, что вы действительно рассматриваете закон, который даст право Федеральному бюро расследования в любое время подключаться к любому телефону в стране?

В первый раз в глазах президента промелькнуло загнанное, враждебное выражение. Он беспокойно пошевелился в кресле и бросил растерянный взгляд на высокие окна гостиной.

— Конечно, правда, если они… — голос президента прозвучал вдруг пронзительно и раздражённо.