Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница

– Ты же мне обещала, – вспомнил Рассохин. – Мы уйдем в лес, там поставим палатку…

Отроковица к нему приблизилась, прикрыла рот ладонью и заговорила шепотом, чтобы избранник ее, погорелец, не слышал:

– Обещала… И непременно исполню. Прямо сейчас, хочешь? – вдруг сдернула штормовку и оказалась голой до пояса.

– Но нас же видят! – сдавленно прошептал Стас. – Нельзя!

Она прильнула к его спине грудью, как тогда, и задышала в ухо:

– Возьми меня! Ну, не бойся… И никого не стесняйся…

– Я так не хочу! Я хочу, чтобы в тайном месте… Чтоб наперекор судьбе…

– Ты трус! – Женя встала перед ним и стала снимать брюки. – Ты погорельцев боишься? Они отвернутся…

– Так нельзя, – пьяно проговорил он. – Ты блудница! Ты мерзкая тварь!

И вскинул винтовку.

Женя отступила и засмеялась высокомерно, а Прокошка замычал, словно бык, затряс бородой.

– И верно, блудница! – определил Христя. – Каких свет не видывал! Ни стыда, ни совести! Вот мы и испытали, напустили морок, она и открыла нутро.

– Зачем ты живешь? – прохрипел Стас. – Чтоб мужиков с ума сводить? Ты самая настоящая стерва!

– Стреляй ее, коль блудница, – возле уха шепнул огнепальный. – Или штыком пырни!

– Да ты не сможешь, Стас! – надменно произнесла отроковица. – Чтобы драться с богом, требуется мужество! А ты еще…

Рассохин нажал спусковой крючок, и ее отбросило выстрелом к валежине, а иначе бы сразу рухнула на землю. Тут же зацепилась раскинутыми руками, обвисла и стала медленно подламываться.

– Сейчас упаду… Поддержи меня!

Он рванулся вперед, и рогатина с хрустом вошла ему в грудь.

– Совсем и не больно! – сказал с радостью. – Как под наркозом… А тебе больно?

В это время Женю заслонил широкой спиной Прокошка – подхватил на руки и куда-то понес. А рядом со Стасом крутился Христя.

– Ей тоже не больно, – бормотал. – Мертвым не больно, паря.

– Зачем же я ее убил?..

– За измену, паря, за измену. По нашему уставу с блудницами так и поступают… Айда со мной, Стас.

– Куда?

– Как куда? Тебя же схоронить надобно. Не зверям же бросать на съеденье…

И стал спускать в могилу, без гроба, без домовины и почему-то стоя.

– Ты зачем меня так хоронишь? – спросил Стас.

Христе отчего-то весело было, кривлялся, подмигивал.

– По уставу положено, ногами вперед…

– А где отроковицу схоронят?

– Блудниц у нас в болоте топят…

Огнепальный спустил его в яму и там уложил на спину, руки на груди сложил.

– Ну, паря, спи спокойно! Я пошел.

– Погоди, мне здесь холодно, – слабо воспротивился Рассохин. – Ты бы хоть накрыл меня чем-нибудь.

– Землей закопаю, – откликнулся тот откуда-то сверху. – Согреешься…

И правда, на Рассохина посыпалась мягкая, теплая от солнца и легкая, словно сухой мох, земля. Она падала на тело, на лицо и ничуть не давила; напротив, сквозь нее можно было даже дышать и слышать – где-то на поверхности бесконечно чирикала ласточка. Под ее пение он и провалился в небытие и ничего больше не видел, не слышал и не ощущал.

Когда же очнулся, то почуял на своей голове горячую руку и, еще не подымая слипшихся от гноя век, узнал ее…

– Женя? – позвал он. – Это ты?

– Вот и очнулся, – проговорила она. – И узнал…

Отроковица сидела возле него, земли почему-то не было, и за ее плечом что-то светилось.

– Мы с тобой на том свете? – спросил Рассохин.

– На том, – отозвалась Женя и сняла руку со лба. – Ты помолчи пока, новопреставленный.

– Прости меня…

– И поделом мне, отрок. Добро, что ты меня убил, а не кто другой. Закрой глаза и спи, покойник.

Он послушно опустил веки и снова будто растворился в темноте. Времени он не ощущал, да и оно было ни к чему, поскольку мрак этот казался вечностью, а вечность не имела ни начала, ни конца.

В следующий раз он пришел в сознание от того, что ему в горло что-то вставляли, раздвинув зубы деревяшкой. У Стаса возник слабый рвотный позыв, и тут же послышался удовлетворенный голос:

– Добро, жить будет! Эвон, рыгнуть хочет… Терпи!

Стас открыл глаза и сначала увидел торчащую изо рта трубку с берестяной воронкой, потом смутные, старческие руки, которые что-то вливали из туеса. И лишь проморгавшись, различил дрябловатое лицо пожилой женщины, обрамленное черным платком.

Над ее плечом что-то светилось…

Старуха опорожнила туес и вынула трубку из горла Стаса, а потом разжала пальцами его зубы и убрала деревяшку. В пространстве без очертаний рядом с ней был кто-то еще, пока незримый, но осязаемый, ибо жесткие невидимые руки массировали ему ступни, терли, мяли, крутили пальцы.

– Гляди-ка, – сказала старуха, заглядывая ему в глаза. – Душа возвратилась.

Неведомый ее напарник поднес какой-то расплывчатый источник света, сам оставаясь в тени, и посветил в лицо.

– Глаза-ти живые, – отозвался мужской голос. – Давай окурим.

И унес свет.

Осознание реальности было еще пунктирное, прерывистое, собственно, как и понятие времени. Рассохин в какой-то момент почуял запах приятного, чуть терпкого дыма, и первое, что вспомнил из прошлого, – школьный урок географии. Учительница имела мужской, хорошо поставленный голос и говорила, словно диктор на радио:

– Из Индии вывозили чай и благовония…

Ему тогда слово «благовония» показалось смешным из-за неприемлемого сочетания слов – «благо» и «вония», ибо, по его разумению, то, что воняло, не могло быть благим.

Стас сейчас это вспомнил и засмеялся, но не в голос – про себя: лицо еще не слушалось, не отзывалось на чувства.

– Ишь, улыбается, – одобрительно проговорила старуха. – Дыши, дыши глубже, дым-от полезный.

Он подышал и, наверное, уснул или впал в забытье на какое-то время, поскольку обстановка изменилась: дыма не было, зато поблизости оказался стол, на нем керосиновая лампа со стеклом и напротив друг друга сидели старуха и сивобородый лысый старик. Они что-то ели деревянными ложками, хлебая из одной миски.

– Где я? – спросил Рассохин.

Его услышали. Старуха развернулась к нему, заглянула в лицо. И на миг показалось – где-то видел ее, что-то знакомое в очертании овала, тяжеловатой нижней челюсти и строгости взора…

– На что знать-то тебе, где, – неласково заговорила она. – Очнулся, дак лежи.

– А где Женя?

– Какая Женя?

– Отроковица? Она же приходила сюда.

– Нету никакой Жени, – отрезала старуха. – Открывай рот, кормить стану.

И достала откуда-то знакомую уже трубку с воронкой.

– Я убил ее, – вспомнил Стас. – Я же выстрелил…

– Кого убил?

– Женю Семенову, отроковицу…

– Туда блуднице и дорога, – сердито отозвался старик. – И нечего жалеть, поправляться надо.

– Рот открой! – скомандовала старуха и добавила, обращаясь к старику: – Вроде не в себе парень…

– Я сам, – сказал Рассохин и попробовал поднять вялую руку. – Не толкайте в горло…

– Ладно, с ложечки накормлю. – Старуха взяла туесок. – Глотать-то сможешь?

Он с трудом проглотил первую ложку чего-то теплого и безвкусного, больше пролил себе на бороду. И тогда его приподняли и на что-то оперли спиной. Рассохин оглядел пространство и наконец-то сам догадался, где он – в землянке Христи!

Старуха поднесла ему другую ложку, и Стас увидел – молоко.

– А где Христя? – проглотив, спросил он. – Христофор?

– Какой Христофор? – спросил старик.

– Хозяин…

– Не знаем, где твой Христя, – буркнула старуха. – Хлебай давай. А то дудку вставлю!

– Не в себе, – согласился наконец-то старик.

Рассохин наловчился глотать и выпил полтуеса молока. Потом опять окуривали дымом, и он вспоминал смешное слово – благовония. Должно быть, в них было намешано снотворное, поскольку он как ни сопротивлялся, а уснул. Когда же пришел в себя, то обнаружил перед собой старуху, которая сдирала с его груди кожу – так почудилось спросонья.

– Зачем? – спросил с любопытством и увидел широкий и длинный, в четверть [35], багровый рубец, наискось перечеркивающий грудь от солнечного сплетения до бока. Боли уже не было, рана зарастала, и он сразу вспомнил медвежью рогатину, на которой запоролся.