Ночь в Кэмп Дэвиде

— А с какой целью это всё делается?

— Пока я не могу ещё тебе объяснить. Тебе просто придётся мне поверить. Когда-нибудь потом я всё тебе расскажу.

Она долго молчала, и он слышал только её прерывистое дыхание:

— Будь ты проклят, Джим! Ты вошёл в мою кровь навсегда, и ты хорошо это знаешь! Иногда я проклинаю тот час, когда тебя встретила.

— Но ты придёшь, Рита?

— Да, Джим. Приду ради тебя.

— Спасибо, детка! Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен!

— Перестань!

Голос её вдруг снова стал прежним, официальным. Тем не менее, она всё же чмокнула в трубку, посылая ему поцелуй.

Джим положил трубку на рычаг и тогда только заметил, что ладони его вспотели. Ничего не скажешь, потрудиться пришлось порядком. Он сыграл на её чувствах, дав понять, что страсть их ещё может разгореться с новой силой. Он чувствовал себя подлецом, но сейчас он был готов на всё. Рита должна быть у Каванога. Без неё ему вряд ли удастся убедить Никольсона и Одлума. Теперь, что ни говори, такая возможность есть.

Послышался стук в дверь, и в кабинет просунулась рыжая голова Карлсона.

— Я знаю, вы не велели себя беспокоить, шеф, но мне нужно попросить вас об одном одолжении. Это неотложно и чёрт знает, как меня мучает.

— Что с вами делать, заходите. Чем я могу помочь?

— Вам это покажется смешным, Джим, но эта толстуха, которая вбила себе в голову сделать хризантему — национальной эмблемой, сводит меня с ума. Устроила в приёмной сидячую забастовку и грозится, что не уйдёт пока вы её не примете!

Маквейг поморщился и даже поднял руку, словно хотел отвести от себя этот новый удар:

— Господи, только этого мне ещё недоставало, Флип! Ради бога, только не сегодня. Да ведь она совсем сумасшедшая. Если она сейчас сюда прорвётся, нам её потом и через два часа не выставить!

Спастись от миссис Банерсон не было никакой возможности. Никогда за всю историю цветоводства ни один цветок в мире не имел такого воинственного и слащаво-приторного адвоката.

— Ну, пожалуйста, Джим, что вам стоит! Вы только согласитесь продержать её десять минут, и я тогда вам обещаю выставить её отсюда, пусть даже мне придётся её прихлопнуть её собственной сумкой. Только десять минут, а иначе она просидит в приёмной неделю. Она стала угрозой миру. Набрасывается на каждого, кто появляется в приёмной.

— Так вы говорите — десять минут? Смотрите, вы обещали; если она проторчит тут на секунду дольше, вам угрожает расстрел.

— Клянусь.

— О’кэй, волоките её сюда, Флип. Но только помните, вы после этого мой должник навеки!

— Всё что угодно, Джим, что хотите!

Миссис Джессика Банерсон вплыла в приёмную сенатора как раздутый парус. Её жирное лицо, разгорячённое затянувшейся кампанией, было мокро от пота, и она из всех сил колотила себя по лицу кружевным платочком. Она лучезарно улыбнулась Маквейгу, взвалила на его письменный стол увесистую сумку и вручила ему сразу три проспекта. На ней был ярко-красный костюм, карманы которого топорщились от набитых в них газетных вырезок, многослойная соломенная шляпа сидела на её голове как картонка из-под овсяного печенья. На бурно вздымавшейся груди красовалась знаменитая белая хризантема.

— Вы пытались уклониться от встречи со мной, сенатор. — Голос у неё был нежный и тонкий, как колокольчик и до странности не соответствовал бегемотообразному сложению. — Не могу понять, что вы имеете против пожилых дам!

Джим твёрдо решил, что ни в коем случае не даст себя запугать.

— Ни против пожилых дам, ни против белой хризантемы я абсолютно ничего не имею. Но просто я считаю, что в национальной эмблеме мы не нуждаемся!

— Помилуйте, сенатор, — прошептала миссис Банерсон, — ну как можно быть таким ужасно близоруким! Неужели вам не известно, что к крестовому походу за белую хризантему присоединились…

Миссис Банерсон трещала без умолку, и голос её порою поднимался до самых верхних нот. Она тяжело отдувалась и ёрзала в кресле, произнося свою лекцию из серии «для смышлёных, но непросвещённых», и непрерывно подносила к мокрому лицу носовой платок. Джим взглянул на часы. Оставалось четыре минуты. Он мысленно выругался и постарался сосредоточить мысли на Марке Холленбахе, на встрече, назначенной в четверг, и собственном запутанном положении. Скоро голос толстухи стал казаться призрачным, словно дальний звон колоколов. Должно быть, она всё-таки заметила отсутствующее выражение лица сенатора, так как неожиданно голос её включился на полную громкость:

— …если мой поход за белую хризантему так смешон, то как вы объясните тот факт, что сам Белый дом одобрил моё ходатайство?

— Что такое?

— Я сказала, как вы объясните тот факт, что сам Белый дом одобряет мою идею?

— Бросьте, миссис Банерсон, нечего нам играть друг с другом в прятки! Насколько мне известно, Белый дом возвращал вам ваши петиции, по меньшей мере, дважды.

Миссис Банерсон взволнованно задышала и напустила на себя таинственный вид:

— Совершенно верно, в прошлом Белый дом действительно занимал такую позицию, но теперь всё обстоит по-другому. Сами увидите, последнее сообщение из Белого дома будет благоприятным!

— Вы, уважаемая леди, просто хотите взять меня на пушку.

— Даже и не думаю. Президент Холленбах лично обещал мне заняться вопросом белой хризантемы.

— Вы утверждаете, что президент собирается поддержать вашу петицию?

— И не только это. Он мне сообщил кое-что куда более интересное. Можете вы мне поклясться, что никому об этом не расскажете?

— Никому.

— Хорошо, но только помните, что об этом не должна знать ни одна душа, президент Холленбах предупредил меня, чтобы я даже во сне никому не проговорилась. Дело в том, что он сейчас работает над проектом какого-то большого союза, ну… с другими, что ли, странами… и он мне твёрдо обещал, что, когда дело дойдёт до обсуждения эмблемы нового союза, он будет в первую очередь иметь в виду белую хризантему. А гербом этого союза он хочет выбрать какое-то дерево, кажется, осину.

Лицо её сняло триумфом. Соломенная шляпа сдвинулась набок, и она стала весело болтать ногами, стараясь достать ими до паркета. Джим Маквейг наклонился к ней через стол, внимательно вглядываясь в неё:

— А когда вы виделись с президентом?

— В прошлую среду. Две недели назад я заявила его пресс-секретарю, что просижу в его приёмной до тех пор, пока президент не согласится меня принять. Секретарь пытался выставить меня силой, но только я не далась. На следующее утро меня даже не пропустили через ворота. Тогда я пошла к сенатору Хэмпстеду и сказала, что буду сидеть в его приёмной, пока он не добьётся для меня приёма у президента. Всё это заняло двенадцать дней, но, в конце концов, я своего добилась.

— В какое время вы с ним виделись?

— В четыре тридцать пять. Он предоставил мне пять минут. Но сам так заинтересовался, что продержал меня все пятнадцать.

Джим подошёл к ней и, схватив её за полные мясистые локти, поднял с кресла и поставил на пол.

— Могу вам обещать, — сказал он, — что, если вы сумеете добиться единодушного одобрения всего состава Сената и ваш законопроект поставят на голосование, то я тоже проголосую «за».

— Как это умно и благородно, сенатор! — Она схватила со стола свою огромную сумку н, покопавшись, извлекла оттуда карандаш и блокнот.

— Значит, я вас тоже записываю, сенатор? — пропищала она. — Ещё два имени, и на моей стороне будет большинство членов Конгресса!

— Великолепно! — Джим принялся настойчиво подталкивать её к двери. — Вот уж действительно, правду говорят люди: никогда нельзя недооценивать способностей женщины…

Джим немедленно вызвал Карлсона:

— Послушайте, Флип, наша хризантема утверждает, что добилась свидания с Холленбахом по поводу своего сумасшедшего законопроекта. Говорит, что разговаривала с ним в четыре тридцать пять в прошлую среду. Позвоните в Белый дом его секретарю Говарду и проверьте, не врёт ли она. Мне до зарезу нужно проверить, так ли это.