Ночь в Кэмп Дэвиде

Марк Холленбах в рубашке с открытым воротом и в пушистом свитере подошёл к автомобилю и открыл Маквей-гу дверцу.

— Добро пожаловать в Аспен, Джим, — сказал он. — Проходите-ка скорее в дом. Стоять тут чертовски холодно.

Сенатор неуверенно поднялся на крыльцо, вошёл в дом и очутился в низкой, слабо освещённой комнате. На одном конце её мерцало неровное пламя камина, на другом — светила единственная в этой комнате лампа. Но главное, чем освещалась комната, были полосы лунного света, проникавшего через большое окно. Снаружи, на примыкающей к коттеджу каменной террасе была установлена подставка с подзорной трубой на треножнике, наподобие тех, которые можно встретить в городских парках для обозрения пейзажей. Внутри стояли мягкие диваны, деревянные столы и большое кресло-качалка. Вся эта мебель отбрасывала на стены комнаты громоздкие тени. Потирая озябшие руки, президент подошёл к камину. Джим последовал за ним, и они стали греться у огня.

— Хотите чего-нибудь выпить, Джим? — спросил Холленбах.

— Пить мне больше не хочется, мистер президент. Виски да ещё несколько бокалов вина — на сегодня совершенно достаточно. Но если у вас найдётся стакан томатного сока, я выпью с удовольствием.

— Это вы неплохо придумали, Джим! — Холленбах прошёл в соседнюю с комнатой кладовку и возвратился с двумя высокими стаканами, наполненными соком. — Заодно я добавил сюда немного перца. Как по-вашему?

— Превосходно, — сказал Маквейг и поднял стакан, чтобы чокнуться с президентом. — За вашу сегодняшнюю великолепную речь, мистер президент! Она была не в бровь, а прямо в глаз.

— Вот как? А им она, кажется, и впрямь пришлась по вкусу.

Что за этим всё-таки кроется? — думал Маквейг. Вот он стоит тут в два часа ночи, распивает томатный сок с президентом Соединённых Штатов и смотрит в окно, за которым виднеется только однообразная белая даль. Имение Аспен было расположено на склоне горы. Джим знал, что где-то рядом с домом находится площадка для игры в гольф, разбитая много лет назад для президента Эйзенхауэра. За площадкой стояли стеной вековые дубы, сквозь их голые ветви виднелась ещё одна горная цепь, уходящая вдаль и растворявшаяся на горизонте, словно флот в безбрежном море. На каминной полке тикали часы. Свет пылавшего камина бросал на лицо Холленбаха неверные тени, и неожиданно для себя Джим понял вдруг, что все его мысли заняты этим необыкновенным человеком в брюках цвета хаки и в сером заношенном свитере. Холленбах был всегда коротко подстрижен, и этот жёсткий ёжик песочных с проседью волос делал его значительно моложе его пятидесяти семи лет. Шея над открытым воротом зелёной спортивной рубашки была морщинистой, но не дряблой. Длинное, сухое и резкое лицо не было красивым, но от него исходила какая-то своеобразная чувственность, которая очаровывала его избирательниц. Да, светским это лицо не назовёшь, это было скорее лицо учёного. Глядя на него, Джим вдруг ясно представил себе, как этот человек читает лекции по американской литературе, раскрывая перед молодыми американцами особенности стиля Эдгара По и Готорна. И тут он вспомнил, что в давние времена, когда молодого Марка Холленбаха ещё не влекла политика, он и в самом деле преподавал в университете штата Колорадо.

Фигура у президента была стройная — ни живота, ни дряблых мускулов. Сохранять форму — входило в его кредо. Утром перед завтраком — десять минут яростных, укрепляющих физических упражнений, в полдень — обязательное плавание в бассейне Белого дома, и два раза в неделю при хорошей погоде — партия в гольф в клубе Горящего Дерева. Призыв к самосовершенствованию — таков был его предвыборный лозунг, и теперь у себя в Белом доме президент Холленбах старался вести жизнь, которая могла бы послужить примером для его сограждан. «Человек должен постоянно и во всём совершенствоваться, и в первую очередь — совершенствовать своё тело», — неустанно повторял президент.

Он первым нарушил молчание:

— Как вам понравился сегодняшний обед, Джим?

— Всё было грандиозно, Марк. Правда, скетч республиканцев получился, пожалуй, скучноватым, но зато скетчи в наш адрес были просто великолепны и действительно смешны. Они, конечно, прошлись по самым нашим уязвимым местам.

— Этот О’Мэлли оказался для них, безусловно, лакомым блюдом, — раздражённо бросил Холленбах. — И потом, безнаказанно поднимать на смех президента США нравится всякому. Все готовы свалить его, представься только случай.

— Ваша речь под конец обеда была просто потрясающа. И знаете почему? Потому что, разделавшись сначала с оппозицией, вы всю вторую половину речи посвятили самобичеванию.

— А как вам понравилось моё предложение подключаться ко всем телефонным разговорам в стране?

— Оно меня прямо как громом поразило, — усмехнулся Маквейг. Тут ему вдруг вспомнилось, как странно отреагировал на это предложение Сидней Карпер. — Впрочем, до многих это, по-видимому, так и не дошло, — добавил он. — Идея о подслушивании каждого разговора до того их потрясла, что они так и не поняли, что это всего лишь шутка.

— Но я вовсе не шутил, Джим, — тихо сказал Холленбах.

— То есть, как это не шутили? — уставился на него сенатор.

— О, конечно, когда я говорил о подслушивании республиканцев, я, разумеется, шутил… — поправился президент. — Но последнее время я много размышлял о том, что кривая преступности поднимается, и, поверьте мне, Джим, мы и впрямь должны принять радикальные меры. Доступ к каждому телефону дал бы ФБР и другим федеральным разведывательным органам сильнейшее оружие в борьбе с преступностью. А это, знаете, вполне осуществимо, если придать делу общегосударственный размах и поручить все монтажные работы Белл комьюникейшн систем.

— Не может быть, чтобы вы говорили серьёзно, мистер президент! — В голове сенатора пронеслись обрывки его собственных телефонных разговоров, и он вдруг подумал о Рите. — Боже милостивый, да ведь это же будет настоящее полицейское государство! И так личных тайн почти не осталось.

— Наоборот, я отношусь к этому как нельзя более серьёзно. Само собой, осуществлять такое мероприятие нам придётся очень осмотрительно, с большими предосторожностями. Но ни одному добропорядочному американцу опасаться тут нечего! Ведь охотиться мы, собственно, будем за хулиганами, ворами, торговцами наркотиками и главарями преступных синдикатов! Такое автоматическое подслушивание всех переговоров, да плюс ещё к этому вычислительнозапоминающая электронная аппаратура, которая сортировала и систематизировала бы все эти разговоры по специальным каталогам, — всё это сбросило бы их со счетов.

Маквейг стоял как оглушённый, тщетно стараясь отыскать хоть какие-нибудь слова для ответа. Он думал, что хорошо знает президента и может без труда угадывать направление его политической мысли, но последнее предложение Холленбаха грянуло как гром среди ясного неба, как гигантский камень, что сваливается во время циклона на шоссе и перекрывает давно знакомый вам путь.

— Мистер президент, — медленно произнёс он. — Я отнюдь не фанатический поборник гражданских свобод, но смысл нашей демократии мне ясен. То, что вы предлагаете, в плохих руках может оказаться страшным оружием. Кто поручится за человека, который может оказаться вашим преемником? И потом, не забудьте о политических пересудах, которые вызвало бы подобное предложение. Да оно просто погубило бы вас на нынешних осенних выборах!

Президент упрямо стиснул челюсти и нетерпеливо махнул рукой, давая понять, что не желает больше спорить на эту тему.

— Все новые идеи неизбежно связаны с риском, — сказал он. — И это меня не пугает. Впрочем, довольно об этом. Я бы хотел поговорить с вами кое о чём поважней.

Холленбах поставил пустой стакан на каминную полку и сильно прижал друг к другу концы пальцев обеих рук, Такие упражнения были важной частью его лозунга о физическом самосовершенствовании. Очень часто, сидя на какой-нибудь конференции, он начинал вдруг с силой сгибать кончики пальцев на ногах, вдавливая их в подмётки ботинок. А то прижимал локти к спинке стула, укрепляя тем самым бицепсы и грудные мускулы. Такая гимнастика проходила обычно незамеченной, с друзьями же он и не старался скрыть эти упражнения, тоже и теперь, в два часа ночи. Кивком головы президент указал Маквейгу на длинный диван, обитый белой материей, перед которым находилось широкое окно. Присев в углу дивана, он повернулся вполоборота к сенатору, усевшемуся на другом конце дивана, и сказал: