Алая завеса (СИ)

В уме, пока глаза пробегали по буквам, действительно повторялась музыка, и красивые пальцы на бело-черных клавишах, и невидимые дети, и смех, и фотографии, которых нет, а в сердце надолго воцарились спокойствие и чувство всепоглощающего нежного утомления.

Выходя из-за поворота, я резко и неуклюже обернулся, и одна из случайных прохожих девушек улыбнулась мне, видимо, заметив подобное выражение на моём лице, но вскоре смутилась, заметив выступившую из утреннего полумрака правую руку, зафиксированную в мёртвом положении. Но в сознании надолго запечатлелась именно первая радость незнакомки, и долго грела душу. Она вспоминалась ещё ближайшие несколько дней до понедельника. После того как мою руку украсил гипс, мне пришлось взять больничный из-за периодически возвращавшейся температуры и простудной слабости. Однако жар и лихорадка быстро прошли, и я вышел на работу до истечения больничного, договорившись о подобном с начальством. Образ жизни мог запросто вернуться прежний, но не вернулся.

Слава заходил иногда вечером, порывался гулять со мной и следить, как на меня станут нападать духи, но прогулки отменялись. Зато удавалось удержать гостя в квартире на вечер и в его присутствии спокойно описывать события последних суток, а чтобы коллега не скучал, делать это вслух. Работа бы двигалась медленно, но я сочинял схематичными набросками, не заботясь об эстетике и планируя позже всё отредактировать и привести в порядок. Гулять по городу со Славой так и не захотелось отправиться. Не было никакого желания, а силы бороться с паникой обрелись. Рука в гипсе сделала своего обладателя неповоротливым, но постепенно я привыкал к ней как к нелепому полумистическому существу, которое растил под сердцем, и думалось, что оно составляет компанию не хуже человека в периоды мрака. Впрочем, фиксирующая повязка надоела быстро, и кисть не особо мучила меня, удерживаемая одной медицинской бронёй. Однако её чужеродность ощущалась как спасение.

Полные сладостного и почти совершенно забытого уединения ночи удалось провести дома, убивая страхи и бессонницу чтением когда-то купленной, но брошенной литературы под аккомпанемент простуды. Мысль билась о чужую и притуплялась. Хорошо, что всё пролистанное мной в тёмную пору содержало глубокие идеи и пищу для ума, и это препятствовало воскресению прежних страхов, правда, совершенно не запоминалось. Хотя, возможно, просто прошёл шок, преследовавший после госпитализации, и с бессонницей удавалось бороться. Нарастающая занятость в университете уже привела к тому, что гулять в часы мрака, отсыпаясь днём в библиотеке, стало трудно. И в итоге, забываясь до изнеможения работой, я смог снова обрести покой и образ жизни среднего человека. Конечно, изначально подобное давалось тяжело. Первые дни, проведённые за чтением «Критики чистого разума» Шопенгауэра, я сам удивлялся своей откуда-то взявшейся силе воли и болезненному, томному спокойствию. Единственное, что ещё подбадривало, так это благодарность женщине-часовщику, заставившей по-другому взглянуть на вещи. И музыка её невидимых рук сокрушала версию про банальный шок. Торт и конфеты следовало купить и отнести в Промокший дом в качестве знака внимания, как только мне удастся подготовиться к подобному визиту. Достижения первых дней в собственной квартире поражали.

Тем не менее для полноты картины стоит отметить, что пусть власть первого симптома, остававшегося после выписки, в результате всех коллизий ослабла, я всё равно постоянно был на грани отчаяния и рвался на Лесную улицу проверить, не появилась ли там Анна. Лишь благоразумие и подхваченная простуда мешали выйти за дверь. Правда, смутно ещё верилось, что Денис найдёт меня, но даже ближайшие недели не открыли его тайн. Даже того, был ли друг знаком с Людмилой.

Вместо долгожданного появления сводного брата отголоском событий знакомства с часовщиками проявилась одна неприятная история. Пришлось испытать очень сильный страх за пораненную руку в ночь спасения благодаря Алексею Максимовичу и Людмиле. Зато благодаря этой пугающей истории я понял, что к гипсу можно привыкнуть, когда он покрывает только кисть. Нижеописанный инцидент подарил раненому смелости в отношениях с внешним миром и при повреждённом пальце. Чувство беспомощности и несвободы перестало сопровождать мысли о переломе. В некотором смысле и с простудой стало проще, когда адреналин вытравил из тела её отголоски.

О лёгком недомогании и слабости часто думалось в начале следующей недели, утром примерно в те же часы, когда уже по пути на работу в своём районе странная сцена привлекла меня. Фоновым шумом в голове порой вертелись мысли о каких-то беспорядках в центре столицы и митингах, о них шептали где-то услышанные вчера от студентов обрывки разговоров, но здесь подобная обстановка совершенно не отзывалась. Ничто не предвещало беды, и по улицам скользила безрадостная тишина, как вдруг — крики, топот и бегство во дворы. Тревожимый смутным порывом, я кинулся за прохожими. Далеко никто не последовал, но меня повело вглубь двора, подчёркнутого овалом арки и атмосферой засаленной заброшенности. Голоса подростков, летящие оттуда, не внушали страха… Резко — картина: драка среди молодых посетителей утренних улиц, класс девятый по возрасту, если навскидку, может, постарше. Кто-то из них наотмашь, явно желая покалечить, бил неизвестного паренька аналогичного возраста. На это радостно, затаив дыхание, смотрела группа мальчиков и девочек, возможно, одноклассников, одежда коих пестрела значками и заклёпками. Лицо одной наблюдательницы поражало. Сладкая нежность и истома заволокли чуть прикрытые веки. Недетская, зрелая красота, овевала их. Черты сильно походили на красоту Анны… девочка представляла собой будто бы её детскую копию с другим цветом волос… Меня пугала и завораживала эта школьница.

Остальные свидетели корчили из себя разнимающих, но лицо их соучастницы скрывалось в каждом сердце затаённой мечтой. Оно всё олицетворяло богиню и повелевало: «Бей! Я против этого, я на стороне жертвы, но бей! Презри все законы! Они для слабаков, убей, но тихо… медленно». Красный шёлк окутал мои глаза. Очки мешали и были сняты. Я смотрел за избиением, и никто не обращал на меня внимания. Как вдруг истошный вопль заслонил зримое: «Сейчас милицию позову, а лучше сам вас отметелю. Кто ваши родители! Спустились с горы или из лесу только вышли. Откуда вы такие наплодились! Уничтожу вас…»

Я не узнавал свой голос, но это определённо кричал именно он. Подростки смотрели удивлённо и бесстыже, как обнаглевшие кошки. Происходящее не требовало вмешательство. Чувствуй себя ненужным и уходи, советовали их глаза.

Производя гораздо более тяжёлый эффект, чем угрозы, в старшеклассников полетел камень, а затем испуганный мужчина, ведущий это повествование, успел нанести лежащим поодаль отломанным фрагментом небольшой железной ограды несколько ударов, прежде чем основная масса школьников сбила его с ног и приступила к новому бесчинству. По сравнению с недавней похожей ситуацией эта представляла чуть меньше опасности, но травма сковывала движения. Тяжёлые сапоги, бьющие метко, могли изрядно компенсировать неуклюжесть, однако обстановка была на грани.