Приют Одиннадцати

Павла почти неделю держали в карцере. Приезжал подслеповатый следователь из Рыбинска, и Пашку пару раз водили к нему на допросы. Повторил то же, что и Коваленко. Не упомянул только про фамилии. Следователь очень интересовался, зачем Завьялов позвоночник у жертвы удалил. — Осерчал я, — ответил Завьялов, — уж очень он меня допекал.

За всё про всё, включая особую жестокость, Пашке накрутили ещё пять лет. Сунули под мышку свёрток с мотлохом и пихнули в спину: «Дуй в барак, срок догуливать».

Пока шёл по притоптанному снежку в сторону «дома родного», где-то в ладонях и ступнях ещё изворачивался страх. Когда толкнул дверь и вошёл в барак, уже и страха никакого не было.

Смотрели на него, как на прокажённого. Вроде и с отвращением, но тронуть боязно. Значит, вышло с Кругловым именно так, как Пашка и задумывал. Видимо, правду говорили прабабкины писания, что сила в позвоночнике сидит. Где же ей ещё быть, если не там? Где стержень, там и сила.

Завьялов вошёл и бухнулся на вагонку. Старостин — тут как тут. Присел рядом. Перепуганный какой-то — помнил, видать, как нашептал товарищу начальнику зоны про Пашкино опоздание в ночь убийства.

— Как ты?

— Нормально.

— Говорят, накинули тебе?

Пашка только плечами пожал и поморщился. На Старостина он зла не держал. Затюканный человечишка, что с него взять.

*

С тех пор Завьялова больше не трогали. Он не убирал, не готовил для блатных. Только лечил иногда, правда, под присмотром кого-нибудь из сотоварищей. Днепр приблизил его к себе и разрешил не ходить на работы, всё допытывался, зачем Пашка из Круглова позвоночник выдернул. Так и говорил — «выдернул». Паша всё больше молчал. Сильно изменился за последнее время, заматерел и повзрослел.

А в середине марта его к начальнику лагеря дёрнули. Коваленко сидел за столом и просматривал бумаги. Почёсывался озабоченно.

— Входи, Завьялов, — не дожидаясь, пока Пашка назовёт фамилию и номер, подозвал его Коваленко. — Садись. Разговор есть.

Пашка сел. Ждал несколько минут. Видать, начальник никак не мог решить, с чего начинать. Коваленко, наконец, крякнул и поднял глаза от документов.

— Бумажку тут твою нашёл.

— Какую ещё бумажку?

— С фамилиями, Завьялов, с фамилиями.

Пашка всё прекрасно помнил, только вида не показывал. Пожал плечами и по привычке уставился в угол. Его блатные в своё время научили — при допросах в угол смотреть. Зачем — толком не объяснили. Вроде как начальство от этого раздражается. На допросе ведь как? Психологическая война, не меньше. Кто кого пересидит. Правда, долго не высидишь в угол глядючи — сразу начинают по голове бить.

— Короче, так. Пришло пополнение. В курсе, наверное?

Пашка кивнул. Видел на днях, как две серые шеренги по баракам разводили. К ним никого не определили, да и куда?! И так на головах друг у дружки — один баланду варит, другой ногти срезает ему в котелок.

— Просмотрел я списки вновь прибывших, и вот что удивительно, — Коваленко сделал паузу и достал из-под вороха бумаг тот самый листок, — Каверзнев Геннадий Андреевич, Свиридов Иван Ильич и Панин Виктор Сергеевич в списке присутствуют. Что можешь сказать по этому поводу?

— Ничего не могу сказать. Всё, что знал, я вам в прошлый раз выложил.

— Не юли, Завьялов. Говори, откуда их знаешь? С пересылки? Или на воле ещё вместе крестились? Давай, рассказывай.

— Я не знаю, гражданин Коваленко. Мне тогда что на ум пришло, то я и сказал. А откуда взялось? Ну, не знаю я! Знаю, что побегут в мае, и всё.

— В карцер хочешь?

Пашка опустил голову и замотал ею, как припадочный. В карцер не хотелось.

— Говори тогда.

— Я ещё с детства знал, что будет, гражданин начальник. Прабабка у меня…

— Знаю, в деле написано. Ладно, не стану тебя терзать больше. Одно дело к тебе. Там двое из твоего списка в бараке вашем — Кашин и Самойлов, кажется… Ты присмотри за ними. Если что, сразу ко мне, понял?

— Понял.

*

Ничто не могло укрыться от Пашкиных глаз. Ни то, как Петька Самойлов после отбоя шепчется с Кашиным, ни их перемигивания с Устименко на объекте. Двое вновь прибывших тоже в деле. Мало того, как потом оказалось, они и были инициаторами побега. Пашка знал, где у них нычка, видел и то место в периметре, откуда они собирались двинуть на волю.

Сразу за недостроенным шлюзом периметр шёл вплотную к стройке — в том месте были заложены трубы для временного отвода воды, как потом оказалось, совершенно ненужные. Диаметр был мал, и трубы не справлялись с потоком. Пользоваться — не пользовались, а засыпать не стали. Через трубы можно было проползти к самому периметру. Сделать небольшой подкоп и, когда всё будет готово, за десять, максимум пятнадцать минут выбраться за забор, а дальше уж как повезёт. Если вертухай на вышке зевнёт, можно быстро до перелеска добежать, а там — ищи ветра в поле.

Но ничего этого он Коваленко не сказал. Тот вызывал Пашку несколько раз на «беседы», но Завьялов только плечами пожимал и говорил, что ничего подозрительного не заметил. Коваленко махнул рукой и больше Пашку не терзал, мол, примерещилось парню. И без этого забот полон рот, ещё не хватало на предсказания время тратить.

А в середине мая, аккурат пятнадцатого числа, когда земля немного оттаяла и пошли дожди, на утренней перекличке недосчитались шестерых зеков.

И тут началось. Пашку засадили в бокс, терзая ежедневными допросами. Понаехали следователи — сначала тот, из Рыбинска, а потом и из самой Москвы. Столичный больше интересовался не пропавшими зеками, а Пашкиной персоной. Долго изучал дело, расспрашивал Павла про его способности. Про то, как врачевал ещё на воле, про Круглова, само собой, и про побег для проформы. Ничего толком не добившись, следователь укатил в Москву, а Завьялова перевели из бокса, правда, уже не в родной барак, а в БУР.

(обратно)

Глава 7

Франция, Страсбург, Анатомический институт. Март 1943 года.

Почти всё время Хирт проводил в операционной третьего этажа, переоборудованной под лабораторию. Предпочитая работать в одиночестве, он только иногда прибегал к помощи Рольфа. Каждый день в тетради Августа Хирта появлялись новые записи. Теперь он спешил закрыть её, как только в кабинете появлялся кто-либо из посторонних. С недавнего времени к посторонним стали относиться все без исключения, включая Клауса Рольфа. О результатах работы шефа тот мог судить только по блеску в глазах штурмбаннфюрера. И судя по всему, тот далеко продвинулся в научных опытах.

*

Ещё на лестнице, ведущей в подвал, можно было уловить еле различимый запах формалина. В святая святых института — анатомическом музее — к нему примешивался кисловатый запах смерти. Впрочем, примеси запахов в подобных местах больше от больного воображения. Никто из вошедших сюда утром девятого марта этим явно не страдал.

Помещение музея занимало практически весь цоколь здания. Существовавшие ранее перегородки снесли перед самым началом войны на востоке. Видимо, в Институте военных исследований надеялись на большой приток экспонатов.

Август Хирт давно уже не появлялся в подвале, доверив Рольфу заниматься основной работой отдела «Н» — практической разработкой нацистской расовой теории. Антропологическая коллекция благодаря стараниям Клауса быстро пополнилась и теперь занимала большую часть подвала. Вдоль северной стены располагалось несколько квадратных резервуаров, наполненных раствором формальдегида. В торце — стеклянные шкафы со скелетами и черепами представителей наций, которые должны подвергаться жёсткой расовой гигиене. И, конечно же, — гордость музея Августа Хирта, на самом выгодном для обзора месте — останки людей сверхрасы. Крупные скелеты с хорошо развитой грудной клеткой и объёмной лобной костью.

Сегодня Хирт вынужден был спуститься в подвал после долгого перерыва. Ранним утром к институту подкатил серый «даймлер», и Клаус Рольф увидел, как по ступеням главного входа поднимается глава администрации Аненербе Вольфрам фон Зиверс. Клаус тут же доложил о его приезде Хирту. Уже битый час они втроём ходили по операционным и лабораториям Анатомического института. И вот теперь спустились в музей.