Конгрегация. Гексалогия (СИ)

– Да постой же! – внезапно повысила голос она, сорвавшись едва не на вскрик. – Послушай меня, это же я! Неужели ты даже мысли допустить не можешь, что я ни в чем не виновата, что меня оговорили!

– Могу, – слыша позади остерегающее покашливание старшего, не вмешавшегося пока в разговор ничем иным, кивнул Курт. – Но не потому, что это – ты.

– Стало быть, все это ничего для тебя не значило?

– Госпожа фон Шёнборн… – начал Ланц строго, и он вскинул руку, остановив сослуживца на полуслове.

– Нет, Дитрих, погоди, – чуть сбавив жесткий тон, возразил Курт негромко. – Постой, я отвечу; это, в конце концов, правилам не претит.

Маргарет впилась в него взглядом – с ожиданием, надеждой, отчаяньем; он вздохнул.

– Для меня все, что было, значило и значит много.

Курт внезапно осознал, что в эту минуту, когда заговорил о самом основном, о самом болезненном, голос вдруг похолодел совершенно, а главное, никак не выходило понять, отчего – оттого ли, что впрямь все ушло, растаяло, умерло, или же сам собою в нем, Курте Гессе, пробудился следователь, говорящий сейчас всего лишь с арестованной…

– Это были лучшие несколько недель в моей жизни.

Слова выстраивались сами, и мысль отмечала, что именно их и нужно говорить, что человек напротив ждет и желает именно этих слов…

– Видеть здесь тебя, говорить то, что говорю – тяжело и неприятно.

И никак не получалось осмыслить, игра ли это, уже привычная и обыденная, или спокойствие его неподдельно.

– Но, – оборонил он, и Маргарет вздрогнула, выпрямившись и вжавшись в себя разом, – это не будет влиять на мои решения. Не от этого будет зависеть моя добросовестность. Я допускаю твою невиновность как вариант, потому что обязан . До конца. Будь ты кельнским князь‑епископом или простой швеей – и тогда ничего бы не переменилось, я докапывался бы до правды с равным усердием. Вот что главное сейчас – для тебя главное. Я ответил на твой вопрос?

Маргарет отозвалась не сразу – отведя взгляд, сморгнула влагу с ресниц, дыша осторожно, точно бы пловец, окунувшийся в воду до самого лица, и, наконец, улыбнулась – слабо и напряженно.

– Не так, как я ожидала.

– Но другого ответа ты не получишь, – развел руками Курт. – А теперь, прошу тебя, давай не станем продолжать этот разговор, бесполезный и тяжелый, в первую очередь для тебя. Я буду задавать тебе вопросы, Маргарет, и прошу ответить на них. Ты ведь знаешь сама – для тебя же лучше, чтобы твои ответы были правдой; в последнее время я часто говорил это, но, наверное, никогда еще с такой искренностью. Это – понятно?

– Госпожа фон Шёнборн, – вмешался Ланц, когда ответа не последовало, – хочу также заметить, что уже сегодня в вашем доме в Кельне и в вашем замке будет проведен обыск. Вы ведь знаете, искать мы умеем. И все, что будет обнаружено, лишь усугубит существующее положение, если вы будете отнекиваться и впредь. Прошу вас, подумайте – ведь то, что вы сделали, не столь страшно, чтобы так упираться. Вам не грозит смерть, не угрожает изгнание, тюрьма или нечто в этом роде, и ваше молчание…

– Вот как? – с внезапным бессильным ожесточением оборвала Маргарет. – А как бы вы себя чувствовали, майстер инквизитор, если бы вам грозила «всего лишь» моя участь? Я не могу запереться лет на пять в монастырь на покаяние, и я не десятилетняя торговка, чтобы позволить себе роскошь быть прилюдно высеченной!

– По‑твоему, скрыто, в нашем подвале – лучше? – столь же жестко уточнил Курт, и она вскинула голову, зло улыбнувшись.

– Тебя это возбуждает?

– Брось, Маргарет, – покривился он устало. – Я понимаю, чего ты добиваешься, уводя разговор в сторону. Вскоре весть о твоем аресте дойдет до герцога, и ты надеешься на то, что свою единственную племянницу он не бросит Инквизиции на растерзание. Князь‑епископ – вторая твоя надежда; с такой родней, убеждена ты, тебе надо лишь ждать; и ты ждешь. Тянешь время. Пытаешься вывести нас из себя, чтобы на тебя махнули рукой и увели в камеру, а время между тем будет идти. Ты понимаешь, что более жесткие методы к тебе применить нельзя; но, Маргарет – пока нельзя. И твои слова сейчас, сказанные в сердцах, лишь все более убеждают в том, что ты виновна, а говорить не желаешь лишь из страха перед наказанием.

– Я не стану отвечать, – тихо сказала она – вдруг решительно и твердо, словно минуту назад не было готовых вырваться слез в этих глазах, будто голос этот только что не дрожал и не пресекался. – Я имею право требовать дополнительного расследования, и я требую. Я имею право привлечь свидетелей для своей защиты; требую призвать как свидетеля герцога Рудольфа фон Аусхазена. А до тех пор я не произнесу ни слова.

– Вот как, – качнул головой Курт, переглянувшись с Ланцем. – Ну, что же, пусть так. Право ты действительно имеешь, однако же – осознаешь ли ты, что все это, и молчание (тебя предупреждали об этом при аресте), и все сказанное сейчас, все это – будет отягчать приговор, когда твоя виновность будет доказана?

– «Когда» будет доказана? – переспросила Маргарет с дрожащей усмешкой, и он увидел, что слезы все же есть – глубоко, потаенно, в самой глубине глаз, похожих на луговые озера. – И ты говорил о своей непредвзятости?.. Всё, господа дознаватели, это – мои последние слова. Более вы от меня ничего не услышите.

– Вы делаете себе лишь хуже, – предупредил Ланц наставительно; она не ответила, отвернувшись, и тот вздохнул, поднимаясь и идя к двери: – Ну, что же. Видит Бог, мы пытались.

Когда Маргарет фон Шёнборн, все такую же молчаливую, прямую, словно трость, вывели в коридор, Курт медленно сполз со стола, обессиленно опустившись на табурет, где она сидела только что, а Ланц, разразившись очередным тяжким вздохом, подытожил:

– Ну, вот и поговорили… Чувствую себя полным идиотом, – добавил он тихо, потирая глаза пальцами. – А девчонка быстро освоилась.

– Может, – предположил Курт неуверенно, – я избрал неверную тактику? Может, не стоило всего этого говорить, и надо было продолжать просто давить на нее?

– Нет, абориген, не в том дело. Она просто слишком много знает; помнишь, я говорил о том, как нам придется туго, если в наши руки попадет чересчур осведомленный обвиняемый?.. Так что – ты был прав. Точнее, это она права: ее дело сейчас – просто тянуть время. А требование вызвать как свидетеля ее дядюшку – и вовсе удар ниже пояса, душевный удар, с каблука… Господи, парень, – улыбка Ланца была нервной и фальшивой, – дернуло же твоего наставника заслать тебя к нам, а? Пока ты не казал в Кельн свою смазливую морду, у нас не было неприятностей с герцогским домом, а теперь – влипнуть в такое дерьмо! Нет, – оборвал он попытку ответить, – брось, не всерьез же я; просто иногда начинаю скучать по старым добрым временам, когда «влипли» говорили герцоги, попадая к нам на прием.

– Стало быть, – послышался голос Райзе, возникшего вдруг на пороге, – и у вас пусто?

– «И у нас»? – повторил Ланц. – Неужто и горничная молчит?

– Молчит, – кивнул тот, проходя внутрь, и аккуратно прикрыл за собою дверь, так медленно и спокойно, что Курт понял – дверью сослуживец хотел хлопнуть сейчас с грохотом и руганью. – Причем в самом буквальном значении этого мерзостного слова.

– Id est?[183]

– А вот то и есть, академист. Просто молчит – смотрит в стену и молчит. Ни слова. Ни звука. Тишина. Безмолвие. Silentium. Таких мне еще не попадалось; у нее даже ресница не дрогнула!

– У нашей дрожала, – кисло отозвался Ланц. – Но толку от этого чуть. Она навесит на нас своего дядюшку: вызвала его как свидетеля. Готовься.

– Обыск надо начинать немедленно, – тихо вклинился Курт. – Сию же минуту – идти в ее дом. А после – в замок. Может герцог выкрутить право собственности так, чтобы возбранить нам доступ в замок ее покойного мужа?

Ланц и Райзе переглянулись, столь же синхронно обернувшись потом к нему, и Дитрих поднялся, неуверенно пожимая плечами.

– Насколько я знаю – нет, прав на ее имущество у него нет никаких, юридически с покойным графом он никак не связан, и она совершенная владелица имения. Однако же – герцог… Как знать, что он может измыслить, связи у него немалые. Абориген прав, надо поторапливаться – обыскать и допросить прислугу поскорее, дабы после не биться в замковые ворота лбом.