Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.

Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого, свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.

Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке, или разорвавшаяся граната-предупреждение, но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой — вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.

Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам — в общем, совершенно задвинулся на своих ворах в законе.

— Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, — говорил он, бывало, с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.

А мне и про воров, и про парламент было как-то совсем неинтересно.

— Может, вы с Дедушкой меня уволите? — спросила я однажды.

— Дурочка, из Причастных не увольняют, — ласково обьяснил Сергей.

— А что же делают?

— За предательство — в тюрьму пожизненно. А все остальное — прощают.

— Это Дедушка так придумал? Красиво.

Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила «их» а не «нас» — вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.

— Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, — сказал Нанда. — Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но — помнишь? — поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.

— Пусть убивает. Мне все равно.

— Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи.

— Что это значит? — оторопела я.

— Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, — это война.

— Что?!

— Это не совет. Просто приглашение подумать.

И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый «таурус-44 магнум». И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.

— С какими? — удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку.

— Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, — убежденно повторил он.

Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может… Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее.

Потом была Грузия.

Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.

— Нам больше нечего делать в Грузии, — объяснял он. — В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?

— Перестань, — сказала я. — Просто Звиад — один из наших. Почему мы не помогли ему в январе?

— Он мог бы быть одним из наших, — поправил Ясень. — Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга.

— Например, Сергей Малин, — съязвила я.

— Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотти. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы — служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут.

— Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! — Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. — Я уже не девочка всякую херню выслушивать. «Великий гуманист» Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом!

— Татьяна, ты с ума сошла!

Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной.

— Это вы все с ума посходили, древовидные, — возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. — То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра.

— Не пущу, — сказал он жестко.