Там, где горит земля

Огонь!

Обычно ракета стартовала под небольшим углом, вверх, чтобы компенсировать неизбежную просадку и не врезаться в землю или преграду перед «лучником». Далее включались механизмы корректировки, они выводили снаряд к мишени по пологой дуге, схожей с очень втянутой баллистической параболой. На этот раз ракета ушла свечой к грязно–серому горизонту, не реагируя на команды наводчика. Гедеон запоздало понял, что забыл подсоединить провода, поэтому снаряд стал неуправляем.

Опять загремел автомат перезарядки, пусковая установка опустилась в корпус машины, раскрыв захваты для нового контейнера. Гедеон механически считал — боезапас насчитывает тринадцать ракет, три уже выпущено. Одна попала в мишень, но с непонятным результатом, вторая срикошетила от башни, третья использована впустую. Осталось десять.

Что‑то взорвалось совсем рядом, в раскрытый люк намело мусора. Дым сильно ограничивал обзор оптики, это было очень плохо. Противник рвался вперёд, стараясь как можно быстрее войти в ближний бой, танки стреляли на ходу, не обращая внимания на тонкую линию пехотного заслона. Мехвод ворочал рычаги, стараясь одновременно и маневрировать, уходя из вражеских прицелов, и не сбивать поле обзора для наводчика. Что‑то говорил подполковник, но Гедеон его уже не слышал, обратившись в живое продолжение аппаратуры наведения.

Технически максимальная скорострельность «Дракона» составляла один запуск в десять секунд. Практически – не чаще раза в полминуты, иначе механизм заклинивало. Оператор навёл маркёр прицела на вражеский танк, на мгновение оторвался от визора, разворачиваясь к пусковой, но увидел, что Лежебоков сам подключает провода к ракете – неумело, медленно, но тем самым освобождая наводчика. Гедеон вновь уткнулся в маленький жёлто–серый экран.

Ракета заняла боевое стабилизированное положение, о чем просигнализировал соответствующий указатель. Гедеону было страшно, смертельно страшно. Океан ужаса плескался совсем рядом, отделенный от сознания тончайшей перегородкой тающего самоконтроля. Все как тогда, в «Медведе»… Только противник на сей раз гораздо страшнее, и никто не придет на помощь.

Сброшены панели, освобождены рули ракеты. Оператор нажал пуск. Стартовый двигатель толкнул в воздух вытянутый снаряд почти полутораметровой длины. В считанные доли секунды скорость «стрелы» достигла более двухсот метров в секунду, после чего включился маршевый двигатель, а станция наведения перевела ракету в режим управляемого полета. Теперь оператор должен был удерживать маркёр на мишени, остальное делали автоматика и пневматические приводы рулей.

На последнем участке траектории порвались провода, аппаратура мигнула предупреждающим сигналом, сообщая о потере управления. И в этот же момент танк увеличил ход, Гедеон довернул маркёр, но неуправляемая ракета не приняла корректировку и попала в цель под слишком острым углом. Вдоль вражеского борта шоркнула длинная огненная полоса – словно о коробок зажгли гигантскую спичку, и броня устояла.

Минус четыре ракеты, осталось девять, пока ни одной гарантированно уничтоженной цели.

Перезарядка.

В это мгновение в них попали, сразу дважды.

Первый снаряд врезался в башню, оставив на гладкой броне глубокую, идеально круглой формы вмятину, в которой металл пошел «морщинами» и оспинами, как будто удар пришелся в пластилин. Второй – оперенная бронебойная стрела – прошел над топливными баками и пронзил боевое отделение наискось, застряв в борту слева, у моторного отделения. Подполковник был убит на месте, остальных тяжело контузило.

Смерть парила над полем боя, она легко, как мотылёк, перепрыгивала с машины на машину, указывая на бронированных мастодонтов костлявым пальцем, и от её прикосновения стальная туша вспыхивала ярким огнем или замирала недвижимой. Танкоистребители выбивали свои цели, а пехота сражалась с «черными братьями». Когда Таланов понял, что перед ними не просто «ягеры», а панцерпионеры, стало уже поздно печалиться и о чем‑то сожалеть. Тем более, что он и не надеялся выйти из схватки живым.

Майор стрелял, менял позиции, снова стрелял – экономно, расчетливо, пользуясь тем, что скафандр неуязвим для лёгкого стрелкового оружия и большинства осколков. Он укрывался от крупнокалиберных пулеметов, старался не тратить боеприпасы, всаживая короткие очереди в уязвимые места бронетранспортёров. Кожух с охлаждающей жидкостью, закрывающий ствол, курился паром, как маленький вулкан, но чутье опытного солдата пока не ощущало признаков перегрева пулемета. Маленькая пушка работала как хронометр – идеально четко.

На глазах Таланова ближайший танк вильнул и, резко сменив направление движения, подмял под себя «механика», который не успел вовремя отодвинуться. Гусеницы рвали броню, высекая длинные метёлки искр, стальные манипуляторы раздавленного «шагохода» выкрутило в конвульсивном рывке. Таланов выстрелил прямо в «лоб» танку, надеясь хотя бы повредить приборы управления, отгоняя мысль, что сейчас придет и его очередь. Но откуда‑то сбоку, мелькнул огненный хвост – то ли от безоткатки, то ли ракета «Дракона». Бронепрожигающий меч вонзился меж катков, обездвижив стального монстра, но оставив ему возможность продолжать стрельбу. Танковая пушка выплюнула порцию пламени и плотного белесого дыма. Если бы не защита скафандра и отключенные микрофоны, майор – самое меньшее — сразу же оглох бы. Но даже в «шагоходе» грохот отдался, как в огромном колоколе, заставив завибрировать каждую клеточку тела.

Таланов стиснул зубы и шагнул навстречу танку, поднимая пулемет. Одновременно, краем глаза, он отметил, что вражеская пехота покидает транспортеры, быстро выстраиваясь в цепи. Это было прекрасно! Пионеры решили, что прорыв с наскока не пройдет и решили организовать более «правильный» бой. Значит, они потеряют ещё немного времени — немного, но все же сколько‑то минут.

Тело Лежебокова повисло на ремнях, разорванное пополам, множество карминовых капель хлестнули по отделению, как будто кто‑то выпустил щедрую порцию красной краски из пульверизатора. От страха Гедеон не мог даже кричать – рассудок отказал ему, пав под напором всепоглощающего ужаса и паники. Мехвод что‑то бормотал, сжимая руками окровавленную голову, но его все равно никто не слышал. Тяжелый запах газойля распространился по машине – снаряд все же взломал один из баков. Экипажу повезло, бой начался при полной заправке, и двигатель не успел выработать столько топлива, чтобы в баке образовалось пустое пространство, заполненное взрывоопасными парами. Да и поджечь газойль не так легко, как бензин, хотя если уж загорится – хрен потушишь.

Подвывая и роняя капли слюны с распяленного в гримасе рта, Гедеон рвал непослушными пальцами застёжки ремней. Он проклинал тех, кто придумал эту систему, себя – за то, что старательно сам себя привязал к креслу, и весь мир, который снова заставил его переживать смертный ужас человека в подбитой бронемашине. В душе не осталось ничего, кроме всепоглощающего желания бежать. Бежать куда угодно, только подальше отсюда, от места, где убивают и умирают с необратимой лёгкостью. В эти мгновения Гедеон забыл стыд, который преследовал его столько месяцев. Забыл мучительные угрызения совести, выедающие душу при похвале соратников, при каждом взгляде на незаслуженную награду за «храбрость». Не осталось никого, кто мог бы его упрекнуть и разоблачить, однако легче от этого не становилось. Сам он прекрасно знал, что струсил в бою, бросив товарищей, и от этой памяти укрыться было некуда.

Однако сейчас юноша забыл все, что пережил, забыл обещания, которые давал себе ежедневно и еженощно, когда оставался один на один с демоном совести. Он хотел жить и если бы в этот момент кто‑то встал между ним и дорогой наружу, за пределы подбитой машины, Гедеон убил бы его, не колеблясь, бездумно.

«Трусливая тварь, все такой же остался…»

Кто это?

Казалось, испугаться сильнее было невозможно, но у Гедеона получилось. Мгновение назад неконтролируемый инстинкт самосохранения диктовал только одно устремление – бежать. Сейчас же оператор замер в кресле, несмотря на повисшие дохлыми змеями ремни, которые наконец удалось расстегнуть. Он узнал голос, страшно знакомый, хрипло–перхающий. И Гедеон был готов поклясться, что в полутьме «лучника», в неверных тенях, на мгновение увидел бледное лицо, перечеркнутое кривым шрамом. Из‑за этой рваной, плохо зажившей метки командир «Медведя» казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.