Варшава и женщина

а тесного стола. Литераторы продолжали браниться между собой, так что она, можно считать, беспрепятственно добралась до двери. Увязался только один, востроносенький и увядший.

– А вы самоуверенная барышня! Не боитесь, что когда-нибудь и вас – вот так прихлопнут? Скажут одно слово… и все! Осудят навек. Налепят ярлык. И будете… Навсегда! И уже не снять. «Такая-то? А, бездарность…» А? Не боитесь?

– Нет, – сказала Доротея, отстраняясь.

– А почему? – въелся он, подсовывая свое ехидное лицо совсем близко к Доротее.

– А просто не боюсь! – сказала Доротея. – Идите к черту, дурак! Сами, небось, бездарность…

И, шаркая мужскими ботинками, удалилась под руку с Юлианом.
«ДОРОГАЯ ДОРОТЕЯ!..»6.

Дорогая Доротея!

Когда я был еще евреем, то испытывал смутную тоску по огромному миру, окружающему наш глухо занавешенный черным сукном кошерный мирок. Например, у нас дома запрещалось выращивать цветы в горшках. Дедушка считал этот обычай языческим, отец – тоже. В детстве мне не позволяли есть помидоры и цветную капусту, которые, согласно книге «Польская хозяйка», столь полезны для организма. У нас эти овощи считались запрещенными.

Я ушел от моих родителей, от их Бога, от своего детства. Я ем помидоры и цветную капусту. Более того, я ем жареную свинину и пью пиво. И вообще живу в свое удовольствие. Но детство то и дело настигает меня – воспоминаниями, страхом, запретной радостью.

Прежде я часто пытался представить себе Вас маленькой девочкой. Но потом, когда Вы появились здесь, в Варшаве, так неожиданно и чудесно, я понял, что нет нужды искать Ваше детство по пыльным чердакам, перетряхивая старые сундуки, полные воспоминаний и моли. Никакое черное сукно не отгораживает Вас от Вашего детства. Лучезарная, Вы несете его в себе…

Я часто теперь хожу на берег Вислы, туда, где мы с Вами бродили, запасшись яблоками и бутербродами. Там ничего не изменилось: вода сверкает под солнцем, как живая, и такая зеленая, словно отражает не небо, а траву; пахнет зеленью и паровозным дымом…

Недавно я гулял там в полном одиночестве и так погрузился в мысли о Вас, что сам не заметил, как споткнулся в густой траве о парочку. Девушка была почти совсем раздета – вообразите! – я видел ее ноги, белевшие среди зелени и смятой одежды, и острые плечи. Парень, бывший с нею, радовал глаз загорелой, чуть вспотевшей кожей и здоровой мускулатурой. Однако при виде незнакомого человека он так смутился, что схватил поскорее свою рубашку, набросил ее себе на плечи и вскочил, оставив свою подругу, так сказать, совершенно без прикрытия. К чести девушки, она не растерялась. Одарив меня королевским, бесстыжим взглядом, она молвила: «Добрый день, пан!» Я ответил глупейшим поклоном и поспешил удалиться.

Любимая! Если бы я мог сорвать с себя эту ветхую сорокалетнюю оболочку, избавиться от хилого, безвольного, впустую постаревшего обличья, – перед Вами предстал бы тот, кто вечно жил в моей душе, в душе хлипкого, замученного ангинами еврейского мальчика, который боялся погладить кошку,