Наират-1. Смерть ничего не решает

Пусть книгочеи над такими штуками головы ломают, а Бельт просто сделает то, что должен. В конце концов, там, на Гушвинском тракте, Ласка его голову тоже спасла. А долги надо отдавать.

Он, оттеснив плечом старика, вывел Румянца во двор, перекинул поводья и с легкостью, даже радостью оттого, что скоро избавиться и от нытья, и от уговоров, и от яда в Хэбовых речах, вскочил в седло. Но Ум-Пан не привык сдаваться. Подхватив полы шубы, хромая на обе ноги, он выбежал во двор и, ни мало не заботясь о том, чтобы не быть услышанным, торопливо заговорил:

— Послушайте совета старого человека, найдите себе другую женщину. Сейчас, после войны много вдовых, а среди них и те, кто раньше просто не глянул бы в вашу сторону, но теперь…Действительно много, только поищите. Лишь бы не наирэ. А эту — забудьте!

— Бельт! Вправду охолонь, не стоит она, я-то знаю. — Орин попытался было ухватиться за поводья, но Румянец, прижав уши к голове, оскалился и припал на задние ноги, готовый в момент свечой взвиться. — Шлюх много, голова одна.

Хэбу же, оказавшись сбоку, вцепился в стремя.

— Скоро состоится встреча, — теперь он шептал, громко и сипло, — с людьми, от которых зависит и моя, и ваша дальнейшая судьба. Возможно, в будущем вы сможете достичь многого, если будете достаточно благоразумны, чтобы прислушиваться к советам. Либо, если будете вести себя необдуманно, не получите ничего. Выбирайте! Здесь и сейчас. Только не ошибитесь. А платить надо за все и нынешняя цена — не самая высокая, уж поверьте. Проиграете намного больше.

Плеть опустилась на конский бок, и Румянец, обиженно взвизгнув, с места взял в галоп, опрокидывая старика на мерзлую землю. Вроде под копыта не замял, и слава Всевидящему: не хватало еще крови ханмэ, крови наир. Чтобы убедиться в ее отсутствии, Бельт придержал-таки коня в воротах.

Ничего, поднялся вроде. Вон и Орин около него, и Майне.

Теперь стало понятно — вернуться не выйдет. Не забывают наир зла, а Хэбу больше наир, чем кто бы то ни было, не простит он ни внучкиной обиды, ни собственного унижения.

— Ну и хрен на него, — пробормотал Бельт, ослабляя поводья. — Не пропадем.

Пожалуй, в этот момент он снова ощутил себя свободным и почти счастливым.

Белянка отчаянно мерзла, проклиная тот день, когда ей вздумалось польститься на сладкие посулы Фьотыка и сбежать от Сполиночка. Нет, конечно, и Рудый не подарок Всевидящего, но он хотя бы по морде не колошматил. А Фьотык, сволочь такая, то глаз подобьет, то нос, то губы в кровяку расквасит, а потом сам же бесится, что к Белянке не идут.

А кому она нужна такая?

Оставит она Фьотыка, к Рудому вернется, повинится, поплачется — тот на слезу жалостливый — и займет свое местечко в фургоне. Ведь хорошее было место, сундуком отгороженное, занавесочкой задернутое, даже с подушкою и одеялом кроличьим. Под одеялом-то тепло, с одной стороны Нашка рыжая ляжет, с другой — Лодька горячею грудью прижмется… А у Фьотыка все девки стервучие. И место у Белянки самое что ни на есть дурное — у выхода. Сегодня так и вовсе на козлы спровадили, кинувши дерюгу драную.

Эх, а может — ну его? Ведь недалеко-то отошли, если пешочком да с перебежками, глядишь, к утру до Охришек и доберется. А там и Спотычек… Фьотык пока не заметит, у Фьотыка нынче есть чем заняться.

Где-то рядом, в черной гуще леса завыли волки, и Белявка с тоской поняла — не выйдет бежать. Страшно. И темно. И холодно очень. И не спится совсем от тяжелых мыслей. Но под утро она все-таки задремала, свернувшись на козлах, и даже сон увидела, хороший да радостный, про то, как она к Рудому вернулась, и как он обрадовался, даже бить не стал, лишь оплеуху для порядку отвесил и велел из фургону носу не показывать. И радостно, что все как прежде, и Нашка, и Лодька, и сундук, и подушка, соломой набитая…

Проснулась она оттого, что кто-то пхнул в бок и, прежде чем успела глаза разлупить, неведомый гость рот зажал да так, что чуть не удавил.

— Фьотыка колымага? — шепотом спросил он. Белянка кивнула. По пробуждении недавний сон казался еще чудеснее. А жизнь — паршивее.

— Сам где? Не ори, поможешь — не трону. Деньгу дам, — пообещал человек, ослабляя руку. Кричать опытная Белянка не стала, не дура, чай, оружному мешать: пырнет и мяукнуть не успеешь. Может этот хмурый да чернявый, сединою битый, шрамом меченый, с Белянкиных молитв по Фьотыкову душу явился. И жизнь не такая уж и отвратная.

— Кроме него там кто? Еще мужики есть?

— Нету… Тьфу, есть — Мануша, но он — как девка, — просипела Белянка, чуя как дерет горло после ночи на морозе. — Считай, только девки, пятеро… шестеро, — поправилась она, вспомнив про новенькую.

Видно, за нею и явились, а значит быть Фьотыку похоронену в ближнем же сугробчике. На то воля Всевидящего. А жизнь почти хороша.

— Рыжая, худая, с зелеными глазами и шрамом вот тут, — человек провел по лбу, — в мужской одежде?

— Рыжая и худая. Со шрамом. Только без одежды. Ну чтоб не сбегла, — пояснила Белявка, окончательно смелея. Чутьем нутряным поняла — ее гость не тронет. — В Охришках Хромыль заявился, который Фьотыку должон был, он и сговорился, что не деньгами отдастся, а в деле одном подсобит.

— А потом что?

— Фьотык велел собираться да из Охришков съезжать, хотя ж только-только стали.

И по морде, скотина такая, заехал, когда Белянка спросила, зачем? Потом-то оно понятно стало — зачем, когда эту рыжую приволок. Небось, думал, что пока до Дранич, а там на переправу и по другому бережку, к ярмаркам, новенькую пообломает да к работе приставит. Но мысли эти Белянка оставила при себе. И человек больше вопросов не задавал, велел только:

— Позови его.

— Зачем?

— Позови. Пусть из фургона выйдет. Только не чуди.

Ох, этого ей делать совершенно не хотелось, но с другого боку… Оно, конечно, если чернявый Фьотыку брюхо вспорет, то ладно, а если наоборот? Как Белянке потом жить-то?

— Зови, — велел гость и легонько уколол кинжалом под грудь. Сомнения мгновенно рассеялись.

— Фьотык! Фьотычек! — завизжала она, на ходу прикидывая, чтоб еще сказать. — Коня…

— Чего? — донеслось из фургона.

— К-коня увели!

— Дура!

Выбежал. Всклоченный, босой, сжимая в руке арбалет заряженный. Увидел чернявого, вскинул и стрельнул не целясь. Ну и сам виноват, что без оружья остался.

Все, что происходило дальше, являло собой в Белянкином представлении ярчайший пример той вышней справедливости, о которой харусы говорят. И свершилась она весьма быстро.

Остался на снегу Фьотык, поползла из-под тела темная кровяная лужа, растапливая снег и заглатывая легчайшие белые пушинки. Скулил и притоптывал Мануша, на девок поглядывая, да с каждым шагом к поломанному арбалету приближаясь. Орали Фьотыковы шлюхи, то ли со страху, то ли с жадности и злобы, но добро Фьотыково дербанили споро. Пришлый мужик, прихватив свою рыжую и пару шмотья, ушел. Жалко, что не в Охришки. А Белянке что делать? И она решилась. Поймала коняшку, взнуздала и кое-как перелезла на спину, держась подальше от фургончика и баб. Ухватилась замерзшими руками за гриву и свистнула.

До Охришек недалеко, и если поторопиться, то волки, глядишь, и не прихватят. А там Сполиночек, фургончик, место ее за сундуком и подушка. Короче, отличная жизнь совсем близко.

— Почему ты за мной вернулся? — это были первые слова, сказанные Лаской.

— Жалостливый стал. Старею.

Она не плакала, не жаловалась, вообще держалась так, будто бы ничего-то и не произошло. Спокойно восприняла известие, что возвращаться они не будут, не обрадовалась, но и не стала жалеть об оставленном в Охришках добре; кивнула коротко да поплотнее закуталась в плащ.

Остановились в первой попавшейся на пути деревеньке. Была она почти точной копией Охришек, разве что без молельного дома, зато с добротною, в два этажа и с богатым подворьем, корчмой. Правда, в саму корчму Бельт решил не соваться: присмотрев особняком стоящий хлев, в него и попросился. Хозяйка, женщина широкоплечая, кряжистая да громогласная, к просьбе отнеслась с пониманием. Смерив новых постояльцев тяжелым взглядом, она буркнула: