Дорога стали и надежды

Сестра? Любовь? Ей было не все равно. Понятно, что теперь стоит начать говорить, ведь если Азамат имеет какое-то отношение к Клычу, то ей не просто несдобровать, нет. Молчание обернулось жуткой болью, не говоря об искалеченной руке. Уколова вполне понимала, что лучшим вариантом развития событий является быстрая смерть, не более. С какой стати ждать чего-то хорошего?

Начать говорить хотелось прямо сейчас. Места, пароли, явки, даже то, что она не знала. Страх, ворочавшийся внутри, становился все сильнее. Кто ей этот утраханный Абдульманов, на кой хрен ей надо было молчать перед этим, страдать, ожидая еще худшее? Тоже… партизанка хренова, Зоя Космодемьянская.

– Он тебе кто? – Клыч снова не казался угрожающим, но она же успела убедиться в его превосходстве подавления, движения и ударов. – Чего ты молчишь?

Что ответить? Почему она молчала?

– Ба-а-а, неужто вмещался пузан-голышок Купидон, попав в твое, Женечка, сердце, своей стрелой? – Клыч хохотнул. – Надо было с Гришей сразу забиться, на пяток золота. Слышь, Григорий?!

– Слышу, Антон Анатольевич. – Гриша оказался сзади.

– Ну, и славно. Люблю любовные истории. Они всегда так неожиданно разрешаются.

– У тебя тоже неожиданно разрешилась? – Женя неосознанно качнулась в сторону, вжав голову в плечи.

– И у меня тоже, а как же… Ты не бойся, что тебя сейчас плетью бить? Заорешь еще, зверье набежит. Этого ублюдка я найду в любом случае, а ты, сдается мне, в этом поможешь. Себя же надо любить, Евгения, а не терпеть ради кого-то там. Романтика, что и говорить, Пуля, весь из себя такой… мужественный, надежный, спокойный. Ты, позволь поинтересоваться, с мужиками-то спала вообще, комсомолка?

– Я член партии, а не комсомолка.

– Эх, бабы-бабы, член партии она, фу-ты, ну-ты. Холодная голова и горячее сердце, тоже мне, чекистка. – Клыч ткнул ее пальцем в ухо, то самое. Боль прошила голову насквозь, выстрелив электрическим разрядом. Женя затряслась, но сдержалась, не закричала. – Все в нашем мире происходит не так, как надо, всего лишь по нескольким причинам. Тебе, милая моя, член надо в руках держать, и головой своей умной пользоваться по назначению, а не слоняться черт пойми где, с всякими подозрительными личностями – глядишь, и проблем бы себе не нажила, веди ты правильную жизнь.

– Ну, да. Сестра, полагаю, любила шить или вязать? За что ее Пуля-то кокнул, за запах плохо сваренного борща?

– Дура. – Клыч сплюнул, чернея тонким силуэтом на все более сереющем небе. – Даже и не подумаю тебя пристрелить – ишь, чего надумала, подохнуть быстро и без боли. Нет, дорогуша, так не бывает. Мне, понимаешь ли, хочется, чтобы ты помучилась. Люблю храбрых людей, тех, кто перед совершенно определенной лютой участью продолжают хорохориться, хотя, Женя… тут есть одна тонкость. Проверить, храбрая ты, или я ошибаюсь, получится лишь по приезде.

Женя съежилась на своем брезенте. Сдай она Пулю, или, наоборот, продолжай молчать – результат окажется одинаковым. Для нее-то уж точно.

– Дело в том, Евгения, что ты своими словами меня оскорбила. Сестра моя, Анечка, любовью к ближнему и высокими моральными принципами не страдала. И убил ее наш с тобой общий знакомый во время карательной акции над одной тварью, испортившей моей сестре кожу. Говорили мне, что перегнула она палку, убив ее. Гриша, ты не помнишь? Нет? Да и ладно. Вышло так, как вышло, и сестренка, ненаглядная моя красота, погибла от количества боли, несовместимого с нормальным функционированием организма. А месть, сама понимаешь, дело святое. Кровь за кровь, так вроде бы где-то сказано. Не помнишь, где?

– Нет.

– Даже жаль. Но ты, Женечка, не переживай. Впереди тебя ждет много интересного, из того разряда, что и врагу не пожелаешь. Ты мне так и не ответила, спала или нет с мужиками. Зато, поверь, если мне придет в голову оказать тебе милость и оставить в живых, то сношаться тебе придется исключительно противоестественным способом, и никак иначе, так как кунку твою ожидает кочерга. Раскаленная, само собой, для дезинфекции. Понимаешь?

– Ты на всю голову больной ублюдок. – Женя уставилась прямо перед собой. Голос все-таки дрожал. – Ты…

– Да иди ты в жопу со своими нотациями. – Клыч сплюнул. – Тоже мне, фамм фаталь. Сидела бы себе в своей Уфе, так нет, потянуло на приключения. Вот и разгребай теперь, как сможешь.

Копытам лошадей явно полагалось стучать, вместо этого чавкало месимым суглинком. Женя дрожала все сильнее, сырость превратилась в холод. Через серость сумерек чернели частые хиленькие деревья. Ночь отступала, накатывалось ленивое осеннее утро. Получится ли дожить до вечера? Женя не знала.

Отряд Клыча насчитывал человек двадцать-тридцать. Три повозки, остальные на конях. Пешком никто не шел. Учитывая, сколько съедает за сутки лошадь, Клыч был человеком серьезным.

Тихий шепоток, пробежавший от одного отрядного к другому, она не расслышала. Только заметив быстрое движение одного из караульных, ехавшего сбоку, положившего на колени автомат, насторожилась. Щелчки предохранителей доносились отовсюду. Клыч, только-только ушедший в голову колонны, вернулся.

– Гриша!

– Я, Антон Анатольевич!

– Бери ее на-конь, и еще троих, и гони на базу. Видишь, что вокруг?

– Да. Понял.

– Все, давай, дуй быстрее. Ответишь головой, если что.

– Я понял. – Гриша кивнул, приостанавливаясь у повозки. – Сейчас дам тебе лошадь, скачешь рядом. И тихо.

Шепот она еле расслышала. Но что делать – поняла сразу. Потому что чуть раньше увидела замеченное другими. Точнее, замеченных.

Тени мелькали среди деревьев, приземистые, юркие. Объяснять кто это, не требовалось – враги, пусть и ни разу не виденные Уколовой. Щелкали, перекатывали горлом горошины странного квохтанья. Прыжками на двух лапах мелькали между стволов – вылитые куры, только очень опасные, если судить по ощетинившемуся стволами отряду Клыча.

Женя, едва не застонав от боли, вспыхнувшей во всем теле, перебралась в седло. Умирать ей не хотелось, а если уж и умирать, то не посреди мокрого ночного леса от зубов мутантов. Или когтей. Или, чем черт не шутит, клювов. По факту – без разницы, помирать таким образом ей совершенно не хотелось.

– Открывать огонь, как только Гриша пойдет к базе… – шепот Клыча, с чем-то длинноствольным, услышали все. – Давай, Гриша.

Кто-то из людей, Женя не разглядела, схватил ее лошадь за уздечку, дернул. Копыта так и не издали никаких дробных звуков, утонув в грязи и влажно чавкающей опавшей листве. Дробью ударили выстрелы. Мутанты, прячущиеся меж деревьев, затрещали, заклокотали и пошли в атаку.

– Бей! – Гриша оглянулся, выстрелил вбок, одиночным, еще раз. – Бей-убивай, мать их! Гони!

Тень, с клекотом вырвавшись через невысокие заросли по обочине, отлетела в сторону. Вторая приняла в себя сразу три пули и укатилась в темноту. За спиной, грохоча и огрызаясь выстрелами, тянулась лента отряда, нагруженного добром со спаленного подворья. Уколова вцепилась в гриву лошади, дико хрипящей и набирающей ход. Сначала твари, само собой, набросились на более медленный обоз, но и от всадников они не отставали.

Сравнение их с курицами оказалось неверным – мелькнувшую сбоку тень, вцепившуюся в ляжку одной из лошадей, Женя успела рассмотреть: больше всего тварь походила на большую ящерицу, решившую бегать на задних лапах. Низкая, сгорбленная, с сильными мышцами и вытянутой широкой мордой – любо-дорого посмотреть на очередной каприз матери-природы, бунтующей против своих детей.

Лошадь завизжала, взбрыкнув. Седок полетел вбок, судорожно хватаясь за седло, за коротко выстриженную гриву. Уколова, пролетая мимо, сжалась в комок, глядя на перекошенное лицо. Одноглазый в кожанке не хотел падать на землю, не хотел умирать, но две оказавшиеся рядом ящерицы с ним не согласились. Единственного глаза он лишился сразу, вместе со щекой, куском шеи и ухом.

Лошади несли в мах, летели через сырое туманное утро. Твари не отставали, скрежеща и чирикая позади. Немного, голов пятнадцать-двадцать. Но Гриша и остальные останавливаться явно не собирались. Позади, грохоча выстрелами и крича людским криком, шел отряд с обозом. Звуки доносились все глуше.