Ничего личного. Дилогия (СИ)

– Вот будешь на моем месте, тогда и пойдешь, – глухо проговорил Дюков. – Хотя я тебе не советую оказаться на моем месте. Ты уж не бросай меня пока, Шермер. Я уже на краю. Я это, еще когда мне Мартынов пустой бутылкой по почкам бил, понял. Не выберусь сам.

– Нет, дорогой, – хлопнул его по плечу Павел. – Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.

– Шашлыки? – спросил Дюков.

– Если только из нас, – стиснул зубы Павел.

– Тогда это в русле событий, – поднялся Дюков.

После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил «пассат», пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.

– Машка должна была в школу идти в понедельник, – вдруг заметил Дюков. – Как думаешь, если бы не… У нас бы срослось все?

– Как думаешь, – ответил ему Павел, – если бы не… хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей «Альфы-Ромео»?

– Это единственное, в чем я не сомневаюсь, – как эхо, отозвался Дюков.

– Ладно. – Павел открыл заднюю дверь «универсала», вытащил рамочный домкрат. – Найди пару камешков, надо машинку осмотреть – не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!

Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре «пассат» накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.

– Зачем ее взрывать? – прошелестел Дюков снаружи. – Она сама развалится к следующей весне!

– Дай бог нам не развалиться до следующей весны, – проворчал Павел, отряхивая ветровку. – Или даже хотя бы до зимы.

– Ты веришь в Бога? – безучастно поинтересовался Дюков.

– Зачем тебе это? – поморщился Павел. – Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.

– А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? – не унимался Дюков.

– Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре, – отрезал Павел. – Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.

Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.

– Зря не нажимай, – предупредил его Павел. – В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.

– А на кого действует? – не понял Димка.

– На всякую нечисть, – пожал плечами Павел. – На инопланетян, на… Да черт его знает, но на людей не действует.

– На нечисть, – повторил Дюков. – Значит, сгодится для самоубийства.

– Не сгодится, – мотнул головой Павел. – На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.

– А ты? – спросил Дюков.

– Я вроде бы подхожу, – кивнул Павел. – Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.

– Точно годится для самоубийства, – задумался Дюков. – Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.

«Пассат» плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.

– Осень, – заметил Дюков. – Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.

– «Все врут календари», – процитировал Павел.

– Куда мы едем? – поинтересовался Дюков. – Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?

– От себя не убежишь, – пробормотал Павел. – В церковь едем, в церковь.

– Исповедаться решил? – хмыкнул Дюков. – Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.

– Не исповедаться, – помотал головой Павел. – Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким… Агностиком.

– Ага, – скривился Дюков. – Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином – и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

– Ты об определениях, а я – о чувствах, – нахмурился Павел, уходя с трассы. – Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую… необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

– Ну-ну, – скис Дюков. – Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер, – хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

– Не бери в голову, Дюков, – прошептал Павел. – На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.

– А и вправду, – поспешил за ним Дюков. – По-другому как-то внутри становится. Светлеет, что ли? Мамка моя жаловалась еще в Америке, у них там церковь в поселке – ну как дом. Хорошо. Светлый такой домишко, там они собираются, поют, разговаривают, даже праздники устраивают, но все не так. Стены там не намоленные. Понимаешь?

– Нет, – буркнул Павел.

– А почему ты не перекрестился? – дернул приятеля за ветровку Дюков. – Мне, конечно, по барабану, но вот так, если честно, почему? Переломился бы, если бы уважение оказал? Ты же сам говоришь, что христианин!

– Ты на Девятое мая на «туарег» георгиевскую ленточку вязал? – спросил Павел.

– Обязательно, – удивился Дюков. – А как же без этого? Дань памяти, и все такое…

– В том-то и дело, – кивнул Павел. – И все такое… Все внутри, Дюков. И память, и совесть, и любовь. Все внутри. И вера тоже, кстати. Хочется – крестись, вяжи ленточки, размахивай флагом. Только не тереби того, кому подпорки и знаки не требуются, тебя же никто не теребит? Отец Михаил! Доброго здоровья.

– Здравы будете, – навстречу приятелям шел востроносый священник. – Рад видеть. С чем пожаловали?

– Вот, – кивнул на Дюкова, пожимая священнику руку, Павел. – Дмитрий со мной.

– Вот уж не знаю, – замешкался Дюков. – Пожимать вам руку или целовать надо?

– Не заморачивайтесь, – просто ответил священник и пожал протянутую руку. – Не эта ли рука красила в прошлом году мою «двадцать четвертую»?

– Она самая, – хлопнул по плечу Димку Павел.

– Золотые руки, золотые, – с усердием потряс руку Дюкову священник. – Спасибо. Очень хорошая работа. Дай вам Бог удачи!

– С удачей у нас как раз напряг случился, – заметил Павел, – но не о том теперь речь. Год последний суетной вышел, я женился, а к вам все никак добраться не получалось.

– Венчаться решили? – улыбнулся отец Михаил.

– Пока нет, – покачал головой Павел. – Я насчет могил.

– А с ними все в порядке, – вздохнул священник. – Чисто, хорошо.

– Вы положили плитку, – объяснил Павел. – И… что-то там делали.

– Но я же о деньгах не говорил? – улыбнулся священник. – Вы храму пожертвовали достаточно, чтобы не беспокоиться о прахе близких.

– Не получается не беспокоиться, – развел руками Павел. – Неладное что-то творится, отец Михаил. Вот приехал сюда, думаю, может быть, и вас мое неладное зацепило?