Несущественная деталь

«Вы успели оставить что-нибудь на девушке?»

«И на ней, и в ней. Лучшие штучки, какие у меня были. Я как раз жду…»

Над корабельным автономником мелькнуло серебристое сияние, за которым раздался хлопок — разрушилось входящее поле перемещения. Вниз стали падать крохотные компоненты, на вид всего лишь пылинки, проводки не толще волоса, несколько песчинок. Корабельный автономник выставил свое поле-манипулятор и поймал все это.

«Вернул — они теперь здесь. — Автономник своим полем-манипулятором слегка подбросил все эти штуки, словно взвешивая. — Да. Все здесь, до последнего пикограмма».

«Сукин сын», — повторил второй автономник.

«Пробую связь. Результат нулевой. — Корабельный автономник поднялся на полметра, потом медленно опустился. — Пожалуй, это оно и есть».

Сенсорный блок показал двум автономникам другой боевой корабль длиной сто шестьдесят метров, он расцветил множество полей своего высокоскоростного двигателя для перелетов в глубоком космосе сиянием, в котором не было никакой нужды. На мгновение «Выход за пределы общепринятых нравственных ограничений» проявился в реальном пространстве как черный абсолютно отражающий овоид, потом, мигнув, он исчез с такой скоростью, что даже тонко отлаженные сенсоры Быстрого Пикета не отследили этого движения.

ГЛАВА 13

На такой глубине во льду требуется серьезное охлаждение. Иначе ты закипишь. Ну, или закипишь, если ты обычный гуманоид или вообще обычное существо с биохимией, которая не совместима с температурами за пределами узкой полосы между замораживанием и кипением. Охлаждайся внутри льда, или вскипишь заживо. Альтернатива этому — расслабься, и громадное давление раздавит тебя даже быстрее, чем закипятит до смерти температура.

Все это было, конечно, относительно. Ниже точки замерзания или выше точки кипения чего и где? Он полагал, что для него как представителя пангуманоидного метавида привычной средой сравнения была вода, причем жидкая вода при стандартных температуре и давлении, но, с другой стороны: чьи стандартные температура и давление?

Здесь, внутри водяной планеты на глубине в сто километров под поверхностью теплого океана, одно только давление столба воды превращало воду сначала в шугу, а потом в лед. Это был лед высокого давления, а не низкой температуры, но, тем не менее, это был лед, и чем ближе ты находился к центру планеты, тем тверже и горячее становился лед, разогреваемый тем самым давлением, которое трансформировало воду из жидкого состояния в твердое.

Но при всем при том во льду имелись дефекты и вкрапления: трещины, сопряжения — иногда шириной всего в одну молекулу — между объемами твердого тела, куда могли просачиваться другие жидкости, находящиеся среди громадных обжимающих масс окружающего льда.

А если ты эволюционировал здесь или тебя тщательно создали для жизни в этих условиях, то живые существа могли существовать во льду. Тонкие до прозрачности щупальца, скорее похожие на сильно растянутые мембраны, чем на живое существо, они были способны передвигаться вниз и вверх по этим трещинам, пустотам, швам во льду в поисках пищи — поедали те самые минеральные вкрапления, или, в случае хищников, обитающих в глубоком льду, атаковали сами эти пасущиеся существа.

Он — такой, каким он был сейчас, — эволюционировал не здесь. Теперь он был имитацией существа, организмом, созданным для обитания в компрессионном льду водного мира. Но только имитацией. На самом деле он был не тем, чем казался.

Он начинал сомневаться, а был ли он вообще когда-либо прежде.

Льда внутри водной планеты на самом деле не было, как не было и самой планеты или звезды, на орбите которой вращалась планета, как не было галактики и вообще всего, что казалось реальным, независимо от того, из какой дали, по вашему мнению, вы смотрели. Или из какой близи. Всмотрись во что угодно — и найдешь все ту же зернистость, которая проявлялась в Реале; мельчайшие единицы измерений в обоих мирах были одинаковы, будь то единицы времени, расстояния или массы.

Для некоторых людей это, конечно, означало, что сам Реал в реальности не был реален, во всяком случае не являлся последним подлинным оплотом неимитационного мира. В соответствии с этим взглядом, все находились в вечно существующей имитации, просто не осознавали этого, и достоверные, точные виртуальные миры, созданием которых они так гордились, представляли собой имитацию внутри имитации.

Но такой образ мышления предположительно вел к безумию. Или к некоему безразличию, обусловленному приятием этого положения, безразличию, которое можно было эксплуатировать. Один из самых эффективных способов выбить из человека всякий дух сопротивления — это убедить его, что жизнь — шутка, этакая выдумка, кем-то полностью контролируемая, и, что бы они ни думали, что бы ни делали, все это не имеет никакого значения.

Все дело состояло в том, полагал он, чтобы постоянно помнить о вероятности такой теории, но ни на мгновение не воспринимать эту идею всерьез.

Размышляя об этом, он вместе с другими соскользнул в ледяную трещину, имеющую многие километры в длину и один в высоту. По человеческим представлениям они были чем-то вроде спелеологов, исследователей земных глубин. Хотя и это не могло оправдать подобное существование.

Они, казалось ему, подобны отдельным нитям вязкой нефти, просачивающейся между ледяными плитами в том, что он все еще воспринимал как обычный мир, каменистую планету с горными пиками и ледяными шапками на полюсах.

Он возглавлял небольшую, но действенную единицу, отряд трещиноходов из тридцати высокопрофессиональных бойцов, вооруженных ядами, химической микровзрывчаткой и упаковками растворителя. Большинство (а может, и все) морпехов и машин, в чьи образы он вселялся за те десятилетия субъективного времени, что длилась великая война, сочли бы такое оружие до смешного неэффективным, но здесь — где все эти морпехи или военные машины не продержались бы и доли секунды — оно было совершенно убийственным. Они имели относительно высокие звания, — он был здесь майором, хотя на любом другом театре был бы генералом, — но это отражало важность их миссии.

Он ощущал присутствие каждого из них, химические градиенты и электрохимические сигналы, проходящие внутри них и между всеми ними, в буквальном смысле связывали его со всеми тридцатью морпехами под его началом. Справа от него находился капрал Бьозуэл, который просачивался, соскальзывал в особенно широкий канал, на краткое время опережая всех остальных по глубине проникновения; вдали слева и чуть впереди капитан Мивадже вел, словно по трехмерному лабиринту, по замысловатой системе трещин отделение из четырех специалистов, вооруженных растворителем. Сначала Бьозуэл, потом морпехи один за другим между ними сообщили о сильном ледотрясении. Ватюэйль мгновение спустя и сам почувствовал его.

Лед, казалось, затрещал и застонал, пространство, в котором находилась большая часть Ватюэйля, сжалось, сузилось на полмиллиметра. Другая его часть оставалась в полости чуть выше и дальше, эта полость чуть-чуть расширилась и пыталась теперь затащить его туда. Ему пришлось ухватиться крепче, сопротивляться сильнее, чтобы продолжить свое медленное продвижение вниз, в направлении ядра.

«Все в порядке, господин майор?» — пришел вопрос от лейтенанта Лиске.

«Порядок, лейтенант», — транслировал он назад.

Ватюэйль еще раньше почувствовал, что все они остановились, замерли на месте, когда компрессионная волна ледотрясения прошла вокруг них. Замерев, они на мгновение замедлили свое продвижение, а в таких ситуациях это было чревато неприятностями, если только ты не находился в широкой трещине, собираясь войти в более узкую; но так оно и произошло, так ты и вел себя, такова была человеческая природа, или животная природа, или природа сознания — называйте как хотите; ты останавливался и выжидал в надежде и страхе, надеясь, что не погибнешь, и страшась, что лед вокруг тебя сместится, а еще страшась того биохимического ужаса, который может уничтожить ту единую живую сеть, в какую они превратили себя, когда их так сожмет в сомкнувшейся трещине, что они превратятся в отдельные, одиночные молекулы, расплющенные в ничто, расхимиченные в небытие.