День проклятия

— Что ты думаешь о гнезде у озера Хатти? Стоит слетать туда?

— Слушай, ты можешь наконец объяснить, что случилось? Наши черви передохли от газа?

— Если бы так, — с горечью сказал Дьюк и откинулся на спинку кресла. — Наоборот, газ перестал действовать слишком рано. Черви проснулись в вертолете. В десяти минутах лету до Денвера.

— Нет…

Я ощутил внезапную слабость. Подогнулись колени. Подвело живот. Живые черви в вертолете…

— Вертушка упала в горах, — добавил Дьюк. — Все погибли.

Некоторое время он внимательно смотрел на меня, словно пытаясь узнать, о чем я сейчас думаю. Потом развернулся к окну и уставился в темноту за стеклом.

Я не знал, что сказать. Ощущение было такое, будто меня вскрыли консервным ножом и мои внутренности вывалились наружу.

Дьюк продолжил:

— Если тебе от этого станет легче, то они до последнего мгновения думали, что случайно потеряли высоту.

— Нет, — ответил я. — Мне от этого не легче.

Я подошел к холодильнику и налил воды в пластиковый стакан. Пить не хотелось, но надо было занять себя хоть чем-нибудь.

— В нижнем ящике шкафа есть бутылка виски, — подсказал Дьюк. — Налей и мне.

Я передал Дьюку стакан, подвинул стул и сел напротив.

— Надо было довериться предчувствию, — заговорил я. — Когда я увидел их, мне захотелось взорвать еще таблетку. И надо было! Но вместо этого я следовал инструкциям.

— Давай вали все на Денвер, — отозвался Дьюк. — Говорят, человеку свойственно ошибаться. Но ему еще более свойственно винить в своих ошибках других. Рад, что ты — не исключение.

Я пропустил его сарказм мимо ушей, пытаясь восстановить события.

— Я следовал инструкциям, потому что так проще. Удобно думать, что в Денвере знают, как поступать. Но они не знают, ни черта не знают! И нам с тобой это хорошо известно! — Я начал терять контроль над собой, но Дьюк ни словом, ни жестом не пытался остановить меня. Я торопился высказать все, прежде чем выйдет весь пар. — Это же идиотизм, Дьюк! Они настолько далеки от передовой на этой войне, что ничего, кроме своих теорий, не знают. Но от них зависят все наши действия.

Когда их мудрость снисходит на нас, мы обязаны принимать смертельно опасные решения, исходя из их теорий, и надеяться, что они не ошибаются. Они действительно не ошибаются — иногда, — чтобы поддерживать нашу веру в их непогрешимость.

— Знаешь, это я уже слышал. Старо. Каждый лейтенант проходит через такое. — Дьюк взглянул на часы. — Идешь точно по расписанию.

Он отшлепал меня и был прав. Конечно, прав. Опять прав.

Я совсем запутался. Голова шла кругом.

— Дьюк. — Мой голос сел. Злости больше не было; она ушла, как сок из выжатого лимона. — Дьюк, я не знаю, что делать. Правда. Теперь все звучит для меня, как те бессмысленные голоса, о которых я говорил. Понимаешь, я больше не смогу подчиняться ничьим приказам. Если никто не знает, что делать, Дьюк, а я в конечном итоге несу ответственность, то я не должен сомневаться в себе. Но я сомневаюсь, вот и следую приказам — не потому что так безопаснее, а потому что ничего иного не остается! Однако и это не срабатывает. Люди по-прежнему гибнут — по моей вине. Я даже не был знаком с экипажем того вертолета. Я не знаю, как их звали…

— Вулфмен и Уэйн.

— Они погибли из-за меня. Что бы ты ни говорил, это так!

— И что же из этого следует? — осведомился Дьюк.

— А то, что мне это не нравится.

Заявление неосновательное, но, по крайней мере, правдивое.

Дьюк выслушивал излияния молча, с непроницаемым лчцом. Сейчас он посмотрел на меня как-то необычно.

— Я хочу кое-что тебе сказать, Джим. — Он вздохнул. — Что тебе нравится, а что не нравится, не имеет никакого значения. Я знаю, что тебе не нравятся даже мои слова, но все-таки послушай. Есть дело, которое надо делать. И ошибки при этом неизбежны, нравится тебе это или нет.

Дьюк замялся, подбирая слова. Глаза его затуманились. Когда он заговорил снова, голос звучал спокойнее.

— Я знаю, это нелегко. Всегда было нелегко и будет. Ты думаешь, я не прошел через это? Мы снова переживаем Пакистан, но теперь я понимаю, как глубоко можно вляпаться в дерьмо. Хочешь знать, что такое настоящий идиотизм? Почти вся наша тактика заимствована у войны, проигранной двенадцать лет назад. Вот уж действительно идиотизм… — Он пожал плечами. — Но, так или иначе, мы снова вернулись к исходной точке: у нас есть дело, которое надо делать.

— Не знаю, — возразил я. — Не уверен, что смогу работать и дальше.

Я не смел поднять глаза на Дьюка.

— Джим, не будь болваном. — В голосе Дьюка зазвучали металлические нотки. — Все прошли через это. Я. Шорти. Ты будешь ошибаться, по-другому не получится. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Но ты не имеешь права из-за ошибок устраняться от дела.

— Ты не понял.

— Тогда ты не замечаешь очевидного. Если бы мы отправляли в отставку каждого мужчину и каждую женщину, когда-либо совершивших ошибку, то в армии США не осталось бы ни одного офицера. Меня, кстати, тоже.

— Да, но из-за моих ошибок гибнут люди…

— Из-за моих тоже. — Говорил он спокойно, но взгляд его был суровым. — Ты возомнил себя монополистом?

Я промолчал. И так уж выставил себя круглым идиотом — зачем усугублять?

Дьюк поставил стакан на стол.

— Послушай, Джим. Дело в том, что любая ошибка — это лишь еще одна возможность ее исправить, а вовсе не дубинка, которой следует колотить самого себя. Это еще одна возможность узнать что-то новое. Демобилизуют только за настоящий провал — если ты понапрасну загубил жизни. Те пилоты — Уэйн и Вулфмен — знали о риске и пошли на него добровольно.

— Они доверились моему заключению.

— Я тоже доверился. Ну и что?

— А если в следующий раз это будешь ты?.. Дьюк пожал плечами.

— С таким же успехом это можешь оказаться и ты, Джим. Я должен доверять тебе. Ты должен доверять мне. Такова работа. Ну как? Будем продолжать жалеть себя или поработаем, как раньше? А может, ты больше не хочешь уничтожать червей?

— Не задавай глупых вопросов.

— Отлично. Будем считать, что сегодня ты научился проигрывать, собираться и идти дальше. Зачтем это как часть стажировки на капитанское звание. Ту часть, когда учатся брать на себя ответственность за решения, приносящие вред.

— Они приносят вред… — Я уже понял, что скажу глупость, но все-таки договорил: — А я не знаю, что делать.

— Ничего, — ответил Дьюк. — Здесь ничего нельзя поделать, Джим. Надо просто повторять без конца, пока не перестанешь. И не стоит драматизировать. Избавь меня от слез и соплей. Я видел их не раз. И выразительнее твоих. — И уже более мягко он добавил: — Я знаю, что ты совершаешь трагические ошибки, Джим. Я бы волновался, если бы этого не было. Постарайся твердо усвоить одно: совершать такие ошибки естественно.

К своему удивлению, я заметил в его глазах сострадание. И почувствовал… благодарность.

— Спасибо. Я отвел глаза.

— Это все? Ты мне больше ничего не хочешь сказать?

Я покачал головой.

— Нет, по-моему, все сказано. — Я допил виски и подумал, а не налить ли еще. Сегодня вечером стоило бы напиться. Только я знал, что это не поможет. Да и надо кое-что переварить на трезвую голову. Проклятье! Кажется, я становлюсь чересчур практичным. — Ладно. — Я вздохнул и придвинул стул к другому терминалу. — Полагаю, лучше мне набросать план следующей операции. В конце концов, мы доказали, что можем доставать их живыми.

— Подожди, Джим. По-настоящему плохих новостей ты еще не слышал.

Я оторвал пальцы от клавиатуры.

— Дела еще хуже? Он кивнул.

— Нас отзывают.

— Весь отряд?

— Нет. Только тебя и меня. Вертушка уже выслана, будет здесь через час.

— Куда летим? В Денвер?

— В Окленд.

— Окленд?! Какого черта мы не видели в Окленде?

— Мемориальный центр Гертруды Стайн. И многое другое. У тебя час на сборы. Будь на взлетном поле в 22.30. Инструкции получим в воздухе.