Сборник «Щелк!»

Замдиректора по быту Чертослепов ушел на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно «Неизвестный мученик с житием». В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом — судя по одежде — русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределенной национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде изможденного человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.

А Афанасия Филимошина вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль «За оборону Рязани», что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком «Награда нашла героя».

И это отрадно, товарищи!

Лицо из натурального шпона

Он работал слесарем на Центральном рынке и, в общем, неплохо зарабатывал. В бетонных катакомбах под торговым павильоном располагались камеры хранения. Поднять мешок в зал — рубль, снести в подвал — тоже.

А по весне они с женой купили импортный гарнитур. Если кто заходит в гости, то его прямиком вели к стенке.

— Видал? — с гордостью говорил хозяин, оглаживая полировку. — Облицовочка, а? Натуральный шпон!

Гость делал скорбно-торжественное, как на похоронах, лицо и начинал кивать.

И все было, как у людей.

А вот художник-оформитель по прозвищу Прибабах повел себя просто неприлично. Поставленный перед стенкой, он был откровенно разочарован.

— Я думал, ты выпить зовешь…

— Все б тебе выпить! — с досадой сказал хозяин. — Ты погляди, вещь какая! Натуральный шпон! Нет, ты глянь! И не лень ведь было… Это они, значит, обе пластины из одного куска дерева выпиливали. А потом еще состыковывали для симметрии…

Прибабах вздохнул безнадежно и поглядел на полированную дверцу, рассеченную по вертикали тонкой, почти воображаемой прямой, вправо и влево от которой симметрично разбегались темные полосы древесных разводов.

— Во делают!.. — вдохновенно продолжил было хозяин, но тут Прибабах сказал: «Цыть!» — и поспешно отшагнул от дверцы.

— Хар-раш-шо… — снайперски прищурясь, выговорил он.

— А? — просиял хозяин. — Фанеровочка!

— Ты лицо видишь? — спросил Прибабах.

— Лицо? Какое лицо?

— Тупой ты, Вовик! — Прибабах снова шагнул к дверце и принялся бесцеремонно лапать полировку. — Глаза! Нос! Борода!.. Ну? Не видишь?

Хозяин всмотрелся и вздрогнул. С полированной дверцы на него действительно смотрело лицо. Вскинутые, с изломом, брови, орлиный нос, язвительный изгиб рта… Взгляд — жестокий… Нет! Скорее — насмешливый… Или даже требующий чего-то… Сейчас. Сию минуту.

— Слушай! — сказал Прибабах. — А продай ты мне эту дверцу! На кой она тебе?..

Хозяин обиделся. Проводив гостя, подошел с тряпкой — стереть с полировки отпечатки пальцев Прибабаха — и снова вздрогнул, встреченный беспощадным взглядом в упор.

И кончилась жизнь. Пройдешь по комнате — смотрит. Сядешь в кресло — импортное, гарнитурное, — смотрит. Отвернешься в окно поглядеть — затылком чувствуешь: смотрит…

Водка два раза в горле останавливалась.

Разъярясь, подходил к дверце и злобно пялился в ответ, словно надеялся, что тот отведет глаза первым. Черт его знает, что за лицо такое! Витязь не витязь, колдун не колдун… Щеки — впалые, на башке — то ли корона, то ли шлем с клювом…

— Что?! Царапина?! — ахнула жена, застав его однажды за таким занятием.

— Если бы!.. — хмуро отозвался он. — Слушай, ты лицо видишь?

— Чье?

— Да вот, на дверце…

— А ну, смотри на меня! — скомандовала жена, и он нехотя выполнил приказание.

— Ну, ясно! — зловеще констатировала она. — Сначала башка поворачивается, а потом уже глаза приходят. Успел?

— Да трезвый я, Маш! Ну вот сама смотри: глаза, нос…

Жена по-совиному уставилась на дверцу, потом оглянулась на мужа и постучала себя согнутым пальцем повыше виска. Голову она при этом склонила набок, чтобы удобнее было стучать…

И что хуже всего — дверца эта располагалась впритык к нише с телевизором. Вечера стали пыткой. Не поймешь, кто кого смотрит… Конечно, если дверцу открыть, лицо бы исчезло, но у жены там помимо всего прочего хранились кольца, и секция запиралась на ключ…

А рисунок с каждым днем становился все резче, яснее. Колдун — смотрел. Мало того — хаотически разбросанные пятна и полосы вокруг его древнего сурового лика начали вдруг помаленьку складываться в нечто определенное. Натуральный шпон обретал глубину. Мерещились вдали какие-то замшелые покосившиеся идолы, и угадывалась прекрасная и мрачная сказочная страна, а светлое разлапое пятно в древесине превращалось в жемчужный туман над еле просвечивающим озером.

— Маш… — отважился он наконец. — А может, продать нам ее, а?

— Квакнулся? — перехваченным горлом прошипела она, расширив глаза, пожалуй, пострашнее, чем у того, на дверце.

Ей-то что?.. Не видела она там никакого лица, хоть расшибись!

Вскоре пошли признаки нервного расстройства.

— Что ж ты пялишься, гад? — говорил он в сердцах импортной стенке. — Чего тебе от меня надо? Не нравится, как живу, да?.. Да уж, наверное, получше тебя!

Колдун, понятное дело, молчал. Зато стал сниться по ночам. Раздвигались стены, и темная высокая фигура вступала в комнату, а за спиной у нее мерцали в сумерках озёра, и плавал над ними туман, и доносились издали всплески и тихий русалочий смех… И каждый раз он каким-то чудом заставлял себя проснуться за секунду до того, как с насмешливо шевельнувшихся губ колдуна сорвется простое и страшное слово, после которого уже ничего не поправишь…

— Сволочь Прибабах… — бормотал он, подставляя голову под струю холодной воды в ванной. — И черт меня тогда дернул…

Лекарство от наваждения нашлось неожиданно. Выяснилось вдруг, что после третьей рюмки суровое древнее лицо само собой распадается на бессмысленные разводы и полосы — и снова перед тобой честная простая дверца с облицовкой из натурального шпона. И смотри себе телевизор сколько влезет — никто не следит, никто не мешает… К концу недели, однако, он заметил, что лицо пропадает уже не после третьей, а лишь после четвертой-пятой рюмки…

Запой пресекла жена. Разув в очередной раз супруга и потрясая туфлей перед самой его физиономией, она всерьез пригрозила, что отправит на лечение.

Он бросил пить и весь день ходил тихий, пришибленный, искательно поглядывая на дверцу. Если от кошмара невозможно избавиться, то с ним надо хотя бы примириться. Вскоре он обнаружил, что за время его запоя колдун сильно подобрел. И смотрел по-другому: не жестоко, а как-то… искушающе, что ли? Пошли, дескать… Русалки, то-сё… Гляди вон, красота какая! А то ведь так и будешь до гробовой доски рубли сшибать…

Заснул он почти спокойно.

А ночью кто-то тронул его за плечо, и он сел на постели, различая в полумраке темную высокую фигуру.

— Пошли, — внятно произнес негромкий хрипловатый голос, и он послушно принялся одеваться, больше всего почему-то боясь разбудить жену. Не справившись с дрожью, завязал как попало шнурки на туфлях и, беспомощно оглядевшись, пошел за молчаливым высоким поводырем — туда, где мерцали сумерки и громоздились скалы, где над дорогой стояли, накренившись, резные, загадочно улыбающиеся идолы, а над русалочьими озерами плавал жемчужный волшебный туман.