Война на пороге. Гильбертова пустыня

Японии, чем она, истовая японка, говорившая с Адмиралом Восходящего когда-то солнца на языке Богов. Чувство опасности зашевелилось где-то у горла. К микрофону шел, пробираясь через сидящих на полу, невысокий обросший мужчина в потертых джинсах и бейсболке. Он спросил, знает ли она о флеш-движении «Антимир», ну или, как у нас тут говорят, «молодые взрослые», и удостоверившись, что не знает, сообщил ей на ломаном английском, что это — японский терроризм средствами культуры, и не только. Встряла Юка. Миса, вопреки правилам, потому что опасность закипала в горле и просила выхода — любого, только не стоять! — перебила ее и заявила мужчине: Ви белете то, что могете всяти, Ми белеми то, что мосеми взяти, Ми дае- ми то, что хотими отдати. Ви могите вибилати...

Он повернулся к ней, как в замедленном кино, протянул руки к ее горлу и начал всерьез душить, Миса напрягла шею, подобралась и юлой попыталась скользнуть вниз, ударив в солнечное сплетение, сильно, навылет, хотя из такой позы никогда не била. Он молниеносно уронил вниз ее руки, и она получила удар локтем в горло такой силы, что стала медленно оседать на стол сзади. Юка, визжа, пыталась повиснуть на мужчине сзади. Дети сгрудились вокруг, кто-то кинулся бежать, тетенька из угла стремительно пробивалась в круг. Образовалось завихрение потоков, часть людей устремилась к двери, желая мгновенно покинуть зал, кто-то разбил окно и с воплями, порезавшись, выпрыгнул с низкого первого этажа и понесся по улице. Падая на стол, Миса машинально выхватила маленький пистолет и выстрелила. Мужчина согнулся. Дальше Миса не слышала звуков, она видела лица нескольких подростков, озадаченно склонившихся над ней, и спину Юки, которая, наверное, набирала на мобильнике. Потом над ней нависла седая дама и тут же пропала из поля видимости. Люди стали рассасываться. Миса вдруг вспомнила, что, согнувшись, мужчина проревел: «Вы убили его, будьте прокляты! Мультяшки!» Она позволила взять себя на руки сотрудникам консульства и перенести в автомобиль. Они заплатят за это. Представители движения «Антимир» в черных широких плащах с закрытыми лицами, несмотря на жару, провожали санитарную машину и черный консульский кортеж. Журналисты прибыли вместе с милицией. Седая женщина в состоянии полушока, работник зала, скуповато, потирая рот уголком платка, рассказала им про то, что только что из зала вынесли двух драчунов русской и японской национальности, и что директор уже вызван, и она хочет скорее пойти домой и принять лекарство, но если нужно, она останется.

2006 год, ноябрь

...Милиция ругнулась, стала звонить куда-то, потом, выругавшись на японцев, что они увезли и своих, и чужих, уехала. У Натальи Львовны было очень мало времени. Она надела кроссовки, забытые кем-то из посетителей вчера (эти иностранцы вполне могут снять ботинки и ходить по паркету босиком), садовые перчатки и зашла в подсобку, в которой корчился Гном. Рана в живот — дело нешуточное, и он собрался помирать, потому что мучиться не хотелось ужасно.

Подсобка выходила в глухой маленький дворик-колодец, там было маленькое кафе, выставочный зальчик, и содержал все это Всеволод Модестович, равный по возрасту Наталье Львовне и обязанный ей жизнью со времен борьбы с коррупцией советских еще времен. Дело оказалось щекотливое, да и клиент тяжелый, но люди, которым под семьдесят, долги свои помнят. По совместительству Всеволод Модестович был доктор. И надо же случиться проведать ему в эту самую минуту старый офис. Теперь Наталья подсуропи- ла ему уголовщину. Ну, не везет. Перед Натальей он робел. Надежда была только на то, что наша уголовка запужается международников и будет ждать до утра, пока поймет, что труп забрали заинтересованные лица, вылечили и как новенького выпустили в жизнь праведную... Наталья сходила домой на Чайковского, показалась соседям, ругнулась на часы на кухне и тихо в плаще дочери вышла через черный ход, накинула капюшон и поплелась обратно старушечьим шагом на Фонтанку. Гном не стонал, ему влили анестезию и вытащили пулю, доктор шил и насвистывал «Хаве на Гила». — Он тебе кто, Натали? — Пока не знаю, — неохотно отозвалась она. — Так, на лекцию пришел.

— А стрелял-то кто?

— Да так, тварь японская. По культуре.

— А что тихо?

— Да, наши трусы, а те — дураки. Если б не мы, погиб бы наш из-за японской суки.

— Ну, воинственная ты баба, Наталья. Как вывозить будем?

— Знамо дело — шифоньер на тележку и на склад мебельный, а оттуда на машине, как очнется. Там сам скажет.

— Да ты что, девушка, ему санитарная машина нужна. Он операцию перенес.

— Ну, тогда думай.

— Да что думать, отдай плащ-то, очнется через полчаса, я с ним и выйду через дворы. Как с полюбовницей своей подвыпившей. Кто смотрит на стариков...

— Тогда найди мне пиджак и очки темные.

— Возьми Маринкины в машине и вали отсюда, не женское это дело ...

Наталья Львовна вышла. Она распустила волосы, седые у корней, черные у плеч, надела очки и медленно пошла к дому, по дороге завернула в пыльноватый Летний сад, присела на любимую скамейку и не заплакала как ожидала. «Надо съездить на кладбище, — подумала она, — давно не была, уж месяц как, а то почти каждый день бегала. Ребятки приходят, пьют, гаденыши, на могиле. Вроде, любили его... и девочка эта. А все равно бутылки за ними убираю. Придет она на могилку и скажет: здравствуй, маленький мой нинд- зя, незабвенный мой внучек». К дочери Наталья Львовна в последние годы заметно охладела. Та была менеджером, вечно озабоченная сделками, контрактами и своим английским. Наталья Львовна не поехала в новую квартиру на Якорной, которую дочь «с таким трудом для нее сделала». Когда Алеша погиб, девочки сорока пяти и шестидесяти пяти лет сдавали ее в «пополаме» молодой семье, а жили на Чайковского в коммуналке. Дочь в командировках, Мать работала в музее Ахматовой, в Шереметьевском дворце. Ленинградская история, которым несть числа. Наталья Львовна родилась в мае 1945-го года и нахлебалась мыслей и безмыслия попеременно и с советикусами, и с европетикусами.

Ce+tui TJej*4M>u*f* Елшл TJe+ctM/utM

И те, и другие кусались, но не до смерти. Она выстроила себе картину мира, вполне адекватную эпохе перемен. Внучек собирался с ребятками у нее. Она была «строга, но справедлива», — так говорил Алешенька: каждую субботу у нее был пирог, который она пекла им — летом с яблоками, зимой — с капустой. Они ломали и чинили ей старинные стулья, приволокли отменный телевизор и показывали ей японские мультяшки. Дочь шипела на них из своей комнаты. Алеша после ухода своих «ниндзей» мыл пол в коридоре. Принимать их после смерти Леши она не могла. Пусть уж пьют на кладбище... Наталья Львовна ждала случая, и вот он, случай, случился. Правда, тут все было по-русски, не по правилам, но Наталья Львовна точно знала, что подстроила им ловушку: и своим недоумкам, и узкоглазым умникам. Пусть теперь почешутся.

Всеволод Модестович вышел со своей хромой кралей во дворик на Литейном, сел в машину, бережно усадив подругу на заднее сиденье, чтоб прилегла. Когда она прилегла, то обнаружился под косынкой плохо обритый череп, напоминающий по форме крупный корявый арбуз. Гнома мутило. Хотелось домой, а туда было нельзя. И куда можно — оставалось вопросом. Из чистой квартирки на Ланском шоссе, где стульчики были заботливо обвязаны полиэтиленом, он позвонил Кириллу. Девочку нельзя было волновать. Агнец щеголял в погонах и при Шефе, а к этому ведомству Гном тяготел только на случай войны. Игорь умотал в Европу на поиски останков антиглобалистов. Оставался Кирилл.

«Вот, наконец, пришел тягач, и там был трос, и там был врач, и МАЗ попал куда положено ему», - пел Высоцкий надрывно и заглушал стоны Гнома во время перевязки. Маг- нитофончикбыл кассетный, юморной такой, глазастенький. Модестович, этот старинный еврей из «сказки про тетю Сару», уехал, призывал поправляться, есть какие-то снадобья и ждал его завтра на перевязку.

Кирилл приехал двумя часами позже после звонка. Душная ночь не заканчивалась никак. Гном, покрякивая, рассказал ему события — кратко, как в отчете. «Меня, наверное, будут искать? - сказал он в конце, — надо слиться куда-нибудь. И домой как-то соваться — не очень. Документы с собой».