Звезда и шпага

Я покинул гусар, провожавших меня дружеским смехом и аплодисментами, вернул коня в стойло и принялся чистить, как говориться, до белой тряпки. После же, вернулся в свою палатку и растянулся на импровизированной кровати, глядя на грязноватый полог. Мысли в голову лезли всё больше мрачные с каким-то даже пораженческим оттенком. И кто только придумал нас, тяжёлую кавалерию, в город загонять. Я отлично помнил Сакмарский городок и дерущихся с батальоном «нового строя» солдат, которых с крыш засыпали пулями казаки. Представлять наших карабинеров и драгун на их месте как-то совершенно не хотелось. С такими вот мыслями наедине я и провалялся до самого захода солнца, а на вечерней заре запели трубы.

Я поправил мундир, поспешил выйти из палатки, увидел торопливо собирающего наши вещи денщика. Вскочив на коня и проверив палаш и пистолеты, поспешил к эскадрону, натягивая на лицо маску насквозь фальшивой бодрости.

Корпус строился в две колонны. Обоз присоединился ко второй. Я даже разглядел нашего денщика, тащившего на себе вещи. Встав впереди взвода, я приготовился слушать Михельсона, как обычно гарцевавшего перед нами, ожидая пока все построятся.

— Я не буду долго разглагольствовать сегодня, — сказал он. — Желать чего-либо и призывать не щадить врага. Вы всё это отлично знаете и без меня. Потому скажу лишь, не подведите меня на сей раз, господа. Мартынов, веди солдат. Карабинеры и драгуны, за мной!

Он забыл упомянуть о конной артиллерии, однако, командир её, поручик Перов поправил шляпу и махнул рукой своим людям. И наша колонна двинулась вперёд, набирая скорость.

Наш эскадрон шёл третьим в колонне, так что вступить в бой нам предстояло лишь в самом крайнем случае. В общем, наш, названный позже героическим, прорыв в казанский кремль я запомнил как безумную скачку по улицам, освящённым полной луной и пламенем пожаров. Горели богатые дома и усадьбы. То и дело впереди слышался звон стали и выстрелы, начинались короткие схватки. Все они заканчивались чрезвычайно скоро. Остановить несущихся галопом карабинеров и драгун очень сложно. А перегородить улицы телегами и баррикадами пугачёвцы отчего-то не додумались. Странно. Не похоже на них. Они ведь знали о нашем приближении и успели подготовиться к бою. Как-то не вязалось это с рассказами офицеров Деколонга о схватке в Троицкой крепости.

Мы прорвались к кремлю достаточно быстро, нас прикрыла артиллерия со стен. Пушки дали несколько залпов, разнеся крыши и стены ближайших домов, в общем-то, без особого толку. Нам открыли ворота, и наша часть корпуса во главе с Михельсоном влетела в кремль. Я быстро спешился, дав коню отдохнуть после столь скорой скачки, погладил его по шее. Изнутри кремль выглядел почти так, как и в прошлое наше посещение. Только какой-то потусторонней жути добавляли багровые отсветы пожаров, бушующих в городе. Взяв коня под уздцы, я уже готовился отвести его на конюшню или просто куда укажут, ведь особого толка от кавалерии внутри крепости нет. Однако не прошло и пяти минут с тех пор, как мы въехали в кремль, как от восточных ворот примчался молодой солдат с вестью о том, что пехота нашего корпуса угодила в засаду.

— Баррикад настроили, — задыхаясь, говорил он, — улицы перегородили. И бьют из-за них. Жестоко бьют. Из фузей да малых пушек. Картечью. Ваши солдаты уж три раза как на приступ ходили, да всё никак. Место узкое. А по ним ещё и с крыш стреляют.

— Коренин, Холод, — не дослушав сбивчивый рассказ солдатика, крикнул Михельсон, — ваши лошади посвежее будут. Берите свои эскадроны и атакуйте пугачёвцев с тылу.

— Есть! — ответили ротмистры.

Когда я уже вскочил в седло, то увидел, как к Михельсону подбежал Самохин. Он размахивал руками и кричал на него:

— А я?! Как же мой эскадрон?! Драгун посылаете, вместо меня!

Михельсон ничего не ответил на это, демонстративно повернувшись спиной к поручику. Самохин не мог видеть его лица, а вот я, даже на скаку, разглядел, как скривилось лицо нашего командира, а тонкие губы его шепчут ругательства. Похоже, поручик окончательно лишился расположения потомка обрусевших немцев.

Пока снимали тяжёлый засов и открывали ворота, к нам подъехал наш старый знакомец кирасирский поручик Лычков. Мундир на нём был порван во многих местах и не слишком аккуратно заштопан, а кираса помята и прострелена.

— Господа, — отдал честь Лычков, — долго объяснять, в чём дело, но нас осталось всего двадцать пять человек. От всего эскадрона. Возьмите нас. Мы должны оправдаться за поражение.

— Но вы же, кажется, в подчинении полковника Толстого, — заметил Коренин.

— Плевать нам на него! — отрезал поручик.

— Это пахнет трибуналом, господа, — покачал головой Холод.

— Плевать нам на трибунал! — в голосе Лычкова появились неведомые раньше нотки какой-то истерии.

— Хорошо, — кивнул Коренин. — Спорить времени нет.

Кирасиры Лычкова проехали мимо нас, став в авангарде нашего отряда. Спорить с этими мрачными всадниками, которых осталось два с половиной десятка от целого эскадрона, не было ни времени, ни особого желания. Хотят идти на риск и под трибунал, их дело.

Наконец, открылись ворота, и мы рванули, как говориться, с места в карьер. Кирасиры задавали скорость, их тяжёлые кони звонко били копытами по мостовой, высекая искры. Мы мчались вслед за ними, стараясь не отставать от загоняющих коней кирасир. И вот зазвенела сталь, точнее, сначала мы услышали крики боли, когда кирасиры Лычкова врубились в тылы пугачёвцев. К чести последних, они быстро среагировали и перестроились. Три задних шеренги их построения, куда отходили солдаты на отдых, быстро развернулись фронтом к нам и вступили в рукопашную.

Я влетел в тесные ряды пугачёвцев, обрушив на них палаш. Стрелять и прятать потом пистолет времени не было. Конь мой грудью раздвинул солдат в рубашках, я рубил наотмашь, многие нашли смерть от моей руки, но всё же упорство их поражало. Они стояли стеной, казалось, на место павших встают всё новые и новые, как в сказках. Я был вынужден отступить. Бока коня и ноги мои были покрыты длинными ранами от вражьих штыков. Но боли пока не было, слишком сильно кипела кровь, как остынет, придёт боль.

Переведя дух, я вынул всё же пистолет и разрядил его в шеренги солдат в рубахах. Спрятав его в ольстру, я ринулся обратно, вклинившись между двух карабинеров моего взвода. В три палаша мы пытались пробиться к маячившим так близко спинам солдат, но снова нам это не удалось. Летели в стороны штыки и куски мушкетов, падали раненные и убитые пугачёвцы, но мы не становились ни на шаг ближе к вражьим спинам.

Один попытался достать меня в бок, я врезал ему сапогом в голову, шпора разорвала лицо солдату. Он упал ничком, выронив мушкет. С другой стороны меня приложили прикладом по рёбрам. Очень славно приложили. Я едва в седле удержался, воздух вылетел из груди, как из пробитого меха. Я наугад ткнул в ту сторону палашом — клинок попал во что-то твёрдое и застрял. Пришлось приложить изрядное усилие, чтобы освободить оружие из вражьего черепа.

Нас снова отбросили. Отъехав, я надсадно кашлянул, провёл рукой по губам — на них была кровь. Проклятье, да меня приложили куда сильнее, чем казалось. Дышать сразу стало тяжело, грудь, будто стальным обручем сдавило, как на гравюре об испанской инквизиции, что я видел когда-то в детстве.

Не смотря на это, я снова ринулся на врага, орудуя палашом с удвоенной яростью, стараясь хоть таким образом заглушить боль в груди. И снова — без результата. Меж тем, не смотря на ярость, боль только нарастала. Я едва сумел не скривиться от неё, когда меня хватил за плечо капитан Холод.

— Отходите назад, — крикнул он мне. — Наша очередь в рукопашную идти. Коренин приказал стрелять по казакам на крышах.

Драгуны сменили нас, а наш поредевший эскадрон отъехал на несколько аршин в тыл, сменив палаши на карабины и пистолеты.

— Стрелять как можно скорее, — командовал, надрывая голос, ротмистр. — Прижмите казаков к крышам, чтоб они и головы поднять не могли.