Наират-2. Жизнь решает все

— Дурак ты, кхарнец, — беззлобно проворчал Ырхыз. — Пьяный дурак. Кашлюну за такое приличный наир должен голыми руками язык выдрать. Коня на сцерха променять, хех. А вот — чтоб лежал у ног или проехать разок для устрашения швали… Повезло тебе, кхарнец, что пользы в тебе пока больше, чем дури. Будем думать вместе над такой выездкой. Но главное — пораскинь мозгами над остальным. Цанхи в том деле одни не управятся. Там такое начнется… Но я хочу, чтобы каждая сволота, чтобы все! Каган Ырхыз усмирит любую тварь!

С облегчением отставив пустой кувшин, Элья откинулась на солому. Рядом, вьюном скользнув под бок, растянулся Вирья, подпер кулачками подбородок и, улыбнувшись, спросил:

— А тебе крылья спать не мешали? Ну раньше?

— Нет. Они не всегда жесткие. В бою вот или когда эман нужен. А если спать, тогда мягкие становятся.

— Как ваше стекло? — уточнил Вирья.

— Почти.

Ырхыз еще немного посопел, почесал шрам и произнес:

— Я прикажу, чтобы тебе не мешали, кашлюн. Получишь все, что будет нужно. А теперь уходи. Я устал.

Снова тяжело затопал Морхай и почти беззвучно пошел рядом кхарнец. Оба исчезли в темноте, а стук двери, если он и был, растворился в урчании сцерха.

Допив вино, Ырхыз вытер руки о солому, стащил кемзал и, накинув на Элью, велел:

— Подвинься. А ты, Вирья, расскажи мое любимое, про Белый Город.

Длинная рука легла поперек спины, притянув и ее, и Вирью, а шеи коснулось холодное кольцо. Ырхыз уснул мгновенно, еще до того, как ушел Туран, и погасла последняя лампа. Следом тихо засопел мальчишка, перевернулся во сне, обнял Элью за шею и забормотал что-то на своем языке. Она не слушала его и все силилась понять, почему вышло так, что первую ночь ясноокий каган, сердце Наирата, рука, узда и плеть, провел в зверинце?

И выглядел при этом совершенно счастливым.

«Мой друг.

Случилось. На чествовании Агбая, перед лицом всей Ханмы».

Урлак поморщился. Он даже не думал, что такая краткость будет его раздражать больше, чем уже привычное камовское словоблудие. Раньше по количеству изысканных оборотов можно было понять, насколько Кырым взволнован. А сейчас? Или это высшее проявление паники?

Тай-Ы мертв. Теперь счет идет на дни. И, разумеется, все хоть немного да опаздывают.

«События развиваются вполне предсказуемо. Агбай ушел вместе с каганари, Диван частью затаился в ожидании, частью разбежался».

Блохи спешат с дохлой кошки убраться, а умные люди действуют не торопясь, но успевая. Первая партия кхарнской бронзы прибыла, остальные, надо полагать, тоже на подходе. Ирджин из Стошено пишет, что замена почти готова. Что поделать, теперь все «немножко» позади времени.

«Наши расчеты верны. А потому срок — не позднее середины лета. Имела место даже предсказанная вспышка, которая вылилась в избиение артистов по причине траура».

В ломком голосе голема сквозила чужая нервозность. С чего бы? Не смерть же Тай-Ы напугала хан-кама и не беснования Ырхыза, вполне ожидаемые пусть не по форме, но по сути? Или все же… А ответ — за красным отблеском стеклянных глаз, насмехающихся над всеми стараниями человеческими.

«И еще: он совершенно неконтролируем. И он у власти. Он готов отправить на плаху меня, тебя и весь Наират».

Готов. И отправил бы, Ырхыз, дикий мальчишка, будь он в полной силе. Но власть это не только приговор по движению пальца. Власть — это копья и вахтаги, фактории и големы, пушки и люди. Потоки масла, зерна и железа, пускай и смешанные с потоками крови, но не утопленные в них. Чтобы это почувствовать, требуется время. Но его нет. Правильные мысли и соответствующие им правильные поступки нынче — самая большая ценность, только ими и можно купить победу.

А потому пора явиться в Ханму. Проводить ко Всевидящему старого друга.

И было так, как говорил Ырхыз. Похороны: пышные, тяжеловесные, полные ритуалов, смысл которых снова ускользал от Эльи. Но еще тяжелее были предчувствия. Цепкие и неясные, тянулись они за процессией на нитях-голосах, расстилались под копытами белых волов и колесами арбы, скрывались за воротами хан-бурсы и оставались вовне, в толпе, прислушиваясь к осторожному шепотку, к надеждам и чаяниям.

Перемены искали свой лик. Не находили. И снова ждали, как ждала Ханма, отходя от похорон, подставляя каменную спину жаркому летнему солнцу да сторожко приглядываясь к цитадели дворца.

И однажды, когда минул срок скорби, отмеренный Злым Ырхызом, захрипели, прочищая глотки, трубы. Очнулся замок, беззвучно отворились ворота, и по улицам города пронеслись всадники. Алые чепраки были на конях их, алые плащи лежали на плечах их, алые хвосты свисали с бунчуков их. А к поясам были приторочены лаковые тубы, в которых — об этом мигом вспомнили старики — лежали шелковая камча из алого же шнура да кусок белой кошмы. Каган Ырхыз созывал Великий Курултай. И горе тем, кто руку подымет на гонца. И втройне горе тем, кто дерзнет отказом ответить на приглашение — не плеть, но сталь покарает отступника.

Чайки ныряли в море. Белые стрелы в белое войско волн, что вал за валом накатывало на подножия скал, брызгами солеными угрожая Дайвар-ханме.

— Мааа! Мааа! Кабли! — кричал Юым, захлебываясь счастливым смехом.

И вправду корабли, на самой границе горизонта идут косяком, расстилают паруса да трогают тяжелую морскую гладь веслами. Взмах и еще взмах. Скоро ударит во дворе старый барабан, зажгут на дальних камнях сторожевые костры, а к городским пристаням поспешат коллекторы. И уже завтра торговцы постучат в ворота Дайвар-ханмы, грозной всадницей оседлавшей скалу.

— Уведи Юыма, вечереет, — велела каганари. — И вели подать кальян.

Холодный ветер, горячее вино и сладкий намум. Вечер, который, как все иные, не хуже, чем в Ханме, не лучше… И призрачный мир счастья, что раз от раза все более реален.

На следующее утро в ворота постучали не купцы, но гонец с алым бунчуком и лаковым футляром, каковой он вручил Агбай-нойону. И присовокупил просьбу лицезреть ясноокую каганари. Агбай ответил, что каганари больна.

Врал. Она не была больна, она была счастлива. Каганари Уми глотала намум и любовалась кораблями.

Триада 3.2 Бельт

Успеть к похоронам кагана.

Так сказал Ирджин. Бельт лишь пожал плечами, будто получив весть не о смерти ясноокого Тай-Ы, а о преставлении какого-нибудь мелкого нойона. При сборах стошенский смотритель был деловит, но несуетлив. Нехитрое хозяйство передал немым братьям — им до прибытия какого-то ирджинова родича предстояло самим управляться. Последним прощанием приимного Дома стал шмат дерьма от Хрызни и мат Орина.

Несколько дней в карете, такой душной и непривычной, окончились у стен Ханмы. В столицу въехали не то чтобы тихо, но вполне незаметно среди множества разномастных паломников, прибывших на похороны.

Успели.

Но всю траурную неделю провели взаперти, согласно указаниям Ирджина, исчезнувшего сразу после того, как Бельта и Орина определили на постой в неприметную лавку. Для них вся Хамна теперь сжалась до размеров двухэтажной клетки. И самое мерзкое заключалось в том, что Бельт начал привыкать к подобному.

Рыжая кошка развалилась на подоконнике, подставив солнцу тугое брюхо. Сквозь короткую светлую шерсть просвечивала розоватая кожица с крапинами блох. Кошка спала, только усы ее время от времени вздрагивали, да кончик хвоста начинал нетерпеливо стучать по стеклу, отгоняя любопытных воробьев. Ей не было дела до людей: она готовилась стать матерью, а потому добирала последние мгновенья спокойной жизни.