Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной – на Звездные войны

Море… Вечное море, которому наплевать на войны и катастрофы. Командиры молча смотрели на лунную дорожку, колыхающуюся на волнах, и передавали друг другу бутылку с вином. Харченко снял сапоги и закатал галифе, подставив ступни языкам волн. Лаптев же выбирал из песка ракушки, подсвечивая себе карманным фонариком. А Виталий просто сидел, наслаждаясь этой ночью…

Говорить не хотелось… Хотелось просто смотреть в никуда и слушать этот бесконечный плеск… Хотелось забыть все на свете и сочинять стихи, запивая их молодым вином…

Но каждый из них понимал, что завтра – в бой. Завтра – не значит, что прямо с утра. Хотя, кто его знает, когда именно вынырнут из гиперпространства исполинские десантные корабли ящеров, ошибочно названные капитаном спасательного корабля МСК-945 Иваном Смитсоном «космолинкорами»? Может, только через год, а может, и завтра. А может, они уже оседлали высокие орбиты и сейчас готовятся выбросить тысячи десантных катеров с кровожадными захватчиками на борту…

– Красивый город, – первым прервал молчание особист.

Крупенников кивнул.

– На Ленинград чем-то похож, заметил? На наш Ленинград, в смысле.

– Я не был в Ленинграде, – ответил комбат.

– Да? – удивился Харченко. – А я перед самой войной успел побывать. Проездом, правда, по службе.

– Так я даже в нашем областном центре не был, деревенщина, чо, – усмехнулся Виталий.

– А ты откуда, комбат? – спросил начштаба Лаптев, наконец-то решившись перейти на «ты».

– Вятский я. Есть там такой райцентр, Арбаж называется. Вот и я там… рядышком.

– Вятка? А это где? – нахмурился Харченко, вспоминая.

– Между Горьким и Пермью. Есть такое место. Правда, о нас мало знают. Татаро-монголы с колчаковцами, и те не нашли на карте. Выпуклая часть спины мира, так сказать. Особенно этот самый Арбаж.

– Эко ты самокритично, комбат… – хмыкнул Харченко и отпил из бутылки.

Крупенников кивнул, соглашаясь. После чего они опять замолчали.

– А театр все же хорош… – внезапно сказал начштаба.

С ним тоже согласились. Молча.

А что тут говорить, если, правда, хорош? И не просто хорош, а великолепен! Да что тут говорить? Об Одессе нужно молчать – как молчать о любимой женщине. К чему ее расхваливать? Она прекрасна и без похвалы. И ее хочется ревновать к тем, кто ее еще не видел. Ревновать и завидовать. Да, Одесса – это женщина. Обняв один раз, уже не отпустит тебя никогда. И ты будешь вечно помнить только ее и мечтать только о ней. Но, как и любая женщина, она капризна. Чтобы она тебя любила, в ней нужно остаться. Остаться и прочувствовать каждый уголок ее таинственных изгибов улиц и глубин дворов. И что вроде бы особенного? Город и город. Город, который любят, который кохают, о котором мечтают, которым живут и в котором хочется замереть навечно…

Ну, что такого в Потемкинской лестнице? Ну, ступени. Ну, бетонные. Или гранитные? Или поди пойми, из какого сверхпрочного материала? Да и какая разница, если с этих ступеней сходить не хочется? Понятно, что это реконструированная Одесса. Что каждую щербинку на домах, каждый камушек, каждую травинку, высунувшую свой зеленый росток, благодарные потомки восстановили и бережно хранят. Но что от этого меняется?

Внезапно пискнул зуммером экстренного вызова комм особиста.

– Слушаю, – недовольно ответил Харченко. В следующий миг его круглое лицо вытянулось. – ЧП у нас, комбат, – и стал поспешно натягивать сапоги. – Ну, что за люди, первый раз в увольнительную вышли, и вот уже…

– Да что такое-то?

– Боец один местным оказался. Недоглядели мы с вами, товарищи офицеры.

– И?

– Ну и дернул туда, где до войны жил… До нашей войны, – пояснил Харченко, уловив непонимание на лицах товарищей. – Вот же, как не вовремя! Нам через два дня разведгруппы отправлять, а тут такой косяк…

Ночная нирвана на берегу моря закончилась. Пришлось вызывать дежурный флаер и мчаться на улицу Степовую, она же Мизикевича. Мизикевич был первым комендантом города при Советской власти. По крайней мере, так сообщил услужливый бортовой информатор флаера. У потомков вообще оказалась некая странная традиция называть улицы всеми именами, которые они когда-либо носили.

Флаер долетел до посадочной площадки у бывшего рынка «Привоз», приземлился и равнодушно сообщил:

– Далее полеты запрещены. Можете нанять извозчика.

– Нанять… кого? – громко удивился Харченко.

– Киберизвозчика. Полеты над историко-этнографическим заповедником «Молдаванка» запрещены.

– У нас срочное дело, между прочим! – возмутился особист.

– И шо ви думаете? Несрочных дел на Молдаванке таки не бывает! – совершенно по-одесски ответил флаер и замолк. Тот, кто программировал его модуль искусственного интеллекта, явно был одесситом и понимал толк в юморе…

Ни одного свободного извозчика не оказалось. Пришлось бежать на своих двоих, пользуясь указаниями курсографа коммуникатора.

А вот дальше было совсем невесело.

Напротив двухэтажного дома по адресу Степовая, двадцать девять уже собралась толпа местных, которых пришлось распихивать плечами и локтями. Перед аркой, ведущей в типично одесский дворик, стоял на коленях капитан из штрафников. То есть уже из офицеров. Стоял и рыдал. Мокрую от слез щеку пересекал длинный шрам.

– Капитан, – не зная фамилии офицера, буркнул комбат. – Смирно! Доложитесь!

Рефлексы заставили подняться. Но слез капитан остановить не смог.

– Капитан! – повысил голос Крупенников, однако тот лишь безразлично кивнул в ответ.

– Да капитан же! – не выдержав, рявкнул майор. – Приведите себя в порядок! Объяснитесь. Что вообще происходит?

– Ж…жил я тут, товарищ майор… Д…до войны жил…

– ПОВТОРИТЕ! НЕ СЛЫШУ! – надавил комбат, в душе ненавидя себя за это.

– Я жил здесь до войны, товарищ майор, – взял себя в руки офицер. – А потом…

– Что потом, капитан? – мягко спросил Лаптев, отстранив Крупенникова в сторону и выразительно на него взглянув.

– Дочка у меня тут осталась под румынами. Жена еще до оккупации погибла. На окопах, под Дальником. А дочка вот осталась. Ну, а потом…

И капитан снова не сдержался, зарыдав.

– Капитан, тебя как звать-то? – вступил Харченко.

Толпа молчала, окаменев.

– Антоном…

– Антоша, а дальше что было?

– Письмо потом пришло, от соседки. Нету дочки моей больше, румыны убили, потому что мать еврейкой была…

Внезапно кольцо толпы разорвала какая-то женщина в длинной цветастой ночной рубахе:

– Ой, та шо вы мучаете мальчика? Сказились, чи шо? – язык был самым обыкновенным, никакой интерлингвой тут и близко не пахло. – Антошенька, пойдем покушать, – она схватила капитана за локоть.

– Дама или как вас там… согражданинка… согражданка!

– Меня там вам не надо! Я – тетя Дина, если вы хотели спросить за мое имя. И, хотя я глупая старуха, понимаю, что мальчику нужно кушать. Кушать вообще полезно, даже если вы в отпуске. Вы когда-нибудь кушали печеночный торт? Ой! Вся Одесса вам скажет, что такого торта вы еще не кушали…

Непонятно каким образом, но два майора и два капитана оказались за столом. И толпа куда-то рассосалась.

– Да ты не переживай, Антошенька, – причитала тетя Дина, накрывая стол. – Бог дал, Бог взял. Вы же все тут из прошлого?

– Э-э… – промямлил Харченко за всех сразу. Он не любил выдавать секретную информацию, даже если она таковой не являлась, что сразу же и выяснилось от тети Дины:

– Да про вас по всем сайтам новости скачут, как тараканы. Только и слышно – гости из прошлого, гости из прошлого! Ну, я и подумала, какой дурак будет ночью плакать на Молдаванке? Ты, Антошенька, кушай, кушай, не слушай старую ведьму. Выхожу, смотрю – точно, ваш дурак!

Несмотря на причитания тети Дины кусок в горло не лез. Даже такой вкусный, как кусок печеночного торта.

– Ой, та вы еще мои фаршированные перчики не попробовали!

Пришлось попробовать, хотя офицеры были сыты еще с ужина. Но переубедить хозяйку оказалось делом совершенно нереальным. А потом она спохватилась: