Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)

– Меня не волнуют ваши оправдания, – ледяным тоном перебил его Бежецкий. – И я совсем не склонен оправдывать вас, тем более – прощать. Оскорбление, нанесенное вами, можно смыть только кровью. Рано или поздно мы снова встретимся, и тогда…

Саша резко повернулся и направился в свою сторону, а Еланцев, минуту помедлив и пожав плечами, в свою…

11

Прожекторы воровато пробегали по скучившимся у вертолетов людям, на миг выхватывая из темноты лица, в ослепительном свете казавшиеся плоскими картонными масками с черными провалами глазниц, и мчались куда‑то вдаль, чтобы через миг вернуться обратно.

– Зачем это? – пробормотал Саша, прикрывая глаза ладонью от очередного луча. – Почему нельзя наладить нормальное освещение?

Ему было не по себе: он всегда знал, что когда‑нибудь этот миг наступит, готовился к нему, но расслабление последней недели свело всю готовность насмарку. По‑человечески следовало проститься с Варей, хотя бы сказать, что улетает в патруль, но… Но ноги прирастали к земле при одной мысли, что женщина заплачет, будет просить остаться… Пусть узнает, когда он уже будет далеко. Или…

– Зачем? – хохотнул давешний знакомец‑фельдфебель, уже без бинтов на ноге, хотя и заметно припадающий на раненую ногу. – Чтобы дура какая‑нибудь с высот прилетела? Пардону просим, ваше благородие.

– Ничего‑ничего, – пробормотал Бежецкий, до боли в пальцах сжимая автомат. – Когда же отлет?

– Да вот, ждем кое‑кого, – откликнулся словоохотливый фельдфебель, как‑то незаметно оказавшийся рядом с поручиком, которого колотила, не отпуская, нервная дрожь, почти такая же, как перед несостоявшейся дуэлью. И странное дело – Сашу это не коробило, наоборот, рядом с годившимся ему в отцы бывалым солдатом было как‑то спокойно, надежно. Почти как со старым его «дядькой», дедовым денщиком Трофимычем – бессменным телохранителем и наперсником детских лет, терпеливо врачевавшим ссадины на локтях и коленках маленького Саши, выстругивающим перочинным ножиком деревянные мечи и меткие луки, учившим рубить ивовым прутом, будто саблей, головы могучим чертополоховым кустам… – Как дождемся, так и отправимся.

– По машинам, – раздался над сразу пришедшим в движение людским муравейником металлический голос. – Готовность пять минут…

Голос тут же смяло разноголосым рокотом вертолетных винтов, но команды уже были никому не нужны: люди действовали слаженно, словно все движения давным‑давно были отрепетированы. В руки Александру ткнулся какой‑то тяжеленный тюк, который он автоматически передал кому‑то еще, еще и еще один… Сразу несколько пар рук протянулись из выхваченного на миг лучом прожектора угольно‑черного провала люка, чтобы подхватить самого офицера и втащить его внутрь. Кто‑то проорал что‑то, показавшееся комариным писком, в самое ухо…

– Не слышу!.. – проорал в ответ Бежецкий, сам себя не слыша и ощущая лишь вибрацию, дробящую на куски череп.

Кто‑ то косо напялил ему на голову наушники, разом приглушившие гул винтов, ткнул пальцем клавишу интеркома, и в уши тут же ворвался шорох и писк эфира.

– Теперь слышно? – голос фельдфебеля теперь был различим четко.

– Да, да…

– Минуты две осталось, и – с богом. Вы рядом держитесь, вашбродь, если что. Я в передрягах бывал, смекну, что к чему, а вам – внове.

– Зуб как? – не к месту вспомнил Саша.

– Что? – немного растерялся фельдфебель.

– Зуб, говорю, как?

– А, зуб! – неизвестно чему обрадовался «дядька». – Нету зуба! Иннокентий Порфирьевич распорядились и дернули мне зуб напрочь. Даже не почуял, как щербатым остался. Зато теперь – порядок!

– Как вас зовут?

– Федотом Филиппычем кличут, – жизнерадостно отозвался собеседник. – Кантонистовы мы.

– Давно в армии?

– Да, почитай, четвертый десяток, – вздохнул фельдфебель. – Срочную отслужил, а домой так и не вернулся… Куда мне – кругом сирота, один как перст. Родителей еще мальцом схоронил… Царь‑батюшка теперь мне за папашу, а армия – за мамашу. Вот, восьмую кампанию уже тяну. Его превосходительство, вот, попросили…

– Что попросили? – перебил его Александр, смутно о чем‑то догадываясь, но ответа не получил.

Все вокруг вдруг наполнилось грохотом, озарилось красным, и офицер впервые после «посадки» различил в неверном освещении застывшие лица товарищей по вертолету.

«Неужели обстрел?…»

Услужливое воображение тут же нарисовало жуткую картину: крупнокалиберные пули пропарывают, как лист бумаги, тонкий дюраль борта, заставляя вспыхнуть сотни литров топлива, закачанного в вертолетные баки под завязку, взрыв рвет на части набитую людьми коробку, сплавляя в адском горниле воедино металл и трепещущую плоть…

– Началось, – толкнул локтем в бок окаменевшего поручика фельдфебель, и вибрирующий пол тут же качнулся вбок, повернулся, заставив внутренности скрутиться в болезненный узел, и с силой вдавился в подошвы. В крошечном иллюминаторе, как по заказу оказавшемся у самой Сашиной щеки, мелькнули далекие уже огни, слепо шарящие в темноте белесые щупальца прожекторов, и все пропало, будто заслоненное ширмой.

– Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи, – услышал поручик чей‑то едва различимый шепот и с изумлением узнал свой голос…

* * *

– Не задело, вашбродь? – Фельдфебель ужом подполз к скорчившемуся под скалой Саше.

– Нет, – оторвал тот голову от земли и попытался выглянуть из‑за валуна, огромного, но кажущегося сейчас слишком маленьким: так и чудилось, что из‑за камня торчат то плечо, то нога, и в следующий миг они станут мишенью для невидимого стрелка. – Все в порядке…

– Лежи! – рыкнул Филиппыч и могучей пятерней шлепнул поручика по каске, вынудив снова пригнуть голову.

Вовремя – пуля тут же с тупым звуком зарылась в каменное крошево у виска, хлестнув по щеке колючими песчинками.

– Глаза целы?

– Да…

– Зря вы, вашбродь, геройство‑то проявляете, – попенял фельдфебель, скорчившись под боком у Бежецкого и отщелкивая магазин автомата, чтобы, не теряя ни секунды, начать пополнять его патронами. – Пуле‑то оно все одно – офицер перед ней или солдат сиволапый. Крестик‑то, оно, конечно, получите потом, да положат его на ваш ящик. Чего поперед батьки в пекло переть? Вот наберетесь опыта, пообстреляетесь – тогда и карты вам в руки…

– Прости, Филиппыч…

Саше было стыдно. До смерти стыдно за свою ребячливость и глупость. Забыл на миг в горячке боя, что пули вокруг свистят самые что ни на есть настоящие, а за камнями высотки, которую кровь из носу, как прокричал по рации капитан с вылетевшей из головы фамилией, надо взять, – вовсе не условный противник. Самый что ни на есть настоящий. Приникнувший сейчас к прицелам, хорошо, судя по всему, знающий местность и давно пристрелявший каждую кочку.

– Как там Семенов? – выдавил из себя поручик, стараясь не смотреть назад, туда, где метрах в пятидесяти вниз по склону изломанной куклой лежал солдат, выпрыгивавший из вертолета сразу перед ним, Сашей, молодой белобрысый парень, весельчак и балагур.

– Как‑как… Никак, – вздохнул фельдфебель, защелкивая обратно магазин. – Ангелы, должно, светлые влекут его в чертоги небесные… Хороший был парень, упокой Господи его душу.

– Может, жив еще?

– Эка хватил… Нет, вашбродь, я‑то уж смертушку повидал на своем веку. Живого от покойника давно за версту отличаю… Да не берите вы до сердца, Сан Палыч, – Бог дал, Бог взял. Все под ним ходим. Сегодня, вот, он, а завтра – я.

– Или я…

– А вот этого не надо! – рассердился вдруг Филиппыч. – Это мне, старику, о смерти думать надо, а вам – не резон. Долгая дорога у вас впереди. Еще в больших чинах походите. Помяните мое слово, барин, высоко залетите. Нам, грешным, не достать.

– Откуда ты знаешь?

– Да по глазам вижу. Когда у человека смертушка за плечами стоит – глаз у него не тот. Тоска в нем, что ли… А у вас, вашбродь, глаз чистый, светлый – жить вам еще да жить. Лет через двадцать вспомните меня, старика, да скажете: прав был Филиппыч, как в воду глядел. И не сомневайтесь: бабка у меня цыганкой была – все ведовство свое мне передала!