Мир пауков. Башня и Дельта

Позволил себе помечтать о том, как, может, возьмет Мерлью в жены, а то еще и усядется со временем на трон Каззака. И вот тут–то в груди шевельнулось вдруг сомнение. Вспомнились слова Айрека: «А здесь, кроме еды, и заняться толком нечем…» И Найл не на шутку задумался: а каково это — год за годом сидеть под землей? Дома он, по крайней мере, волен покидать жилище и приходить когда вздумается. Там наверху ждал постижения целый мир. Мир чудес наподобие той страны муравьев или исполинской крепости на плато. Здесь же только тем и живут, что трусливо прячутся от смертоносцев.

Картина вырисовывалась совершенно ясная. Живи он в этом городе, дни протекали бы в сытости и благополучии. Родившийся здесь ребенок мог вырасти, состариться и умереть, ни разу в жизни не испытав бередящего чувства постижения нового. Отчего Дона так набрасывалась на него с расспросами о жизни в пустыне, путешествии в страну муравьев? Потому что для нее все это олицетворяет мир, исполненный и опасности, и одновременно с тем захватывающих возможностей. Для детей подземного города каждый день жизни здесь — лишь нудное, неизменное повторение предыдущего, привычка.

Вот в чем дело, внезапно уяснил Найл. Вот оно что: привычка. Привычка — тяжелое теплое одеяло, грозящее удушьем. Убаюкивает ум, нагнетая неизбывное чувство смутного недовольства. Сдаться во власть привычки — значит застыть на месте, утратить способность к изменению, развитию…

Донесшийся из–за стены приглушенный смех отвлек от раздумий: по коридору гонялись друг за другом двое ребятишек. Снова вспомнилось об играх в большой зале, О Мерлью. Окрепшая было решимость мгновенно улетучилась. О какой скуке может идти речь, если он каждый день будет видеть Мерлью?

Найл лежал с открытыми глазами вот уж больше часа, а сон все не шел. Пошли мысли о Каззаке. Почему венценосец предложил отцу, чтобы он, Найл, остался? А вдруг его об этом попросила Мерлью? Эх, если б можно было с кем–нибудь обо всем этом поговорить, а не валяться здесь, когда голова разбухает от неразрешенных загадок!.. Может, Стефна еще не спит?

Осторожно, чтобы не разбудить отца, он выскользнул из–под одеяла и на цыпочках прокрался к двери. Соседняя комната оказалась пустой. Пробравшись через нее, Найл остановился возле занавески, ведущей в комнату Стефны и Доны, и прислушался. Спят: дыхание ровное, глубокое. Найл подошел к выходу в коридор и выглянул наружу. Надо же: навстречу шел Корвиг, младший брат Хамны, в обнимку с девушкой.

— Здравствуй, Найл. Что поделываешь? — спросил тот.

— Так, сон что–то не берет.

— Сон? Какой сон, времени всего ничего! Мы вот идем домой к Найрис поиграть во что–нибудь. Хочешь, пойдем с нами?

— Наверное, ни к чему, — виновато потупив голову, рассудил Найл. — Мы с отцом, должно быть, утром отправимся обратно, так что надо хорошенько покемарить.

Жаль, что Корвиг не один, можно было бы спросить у него совета. Корвиг просунул Найлу руку под локоть:

— Да ладно тебе, храпануть всегда успеешь. Давай сходим.

Девушка — глаза большие, выразительные — спросила:

— А почему ты так скоро отсюда сматываешься?

— Отец говорит, пора обратно. Если б уговорить его задержаться на несколько дней… — Он повернулся к Корвигу. — Ты не мог бы попросить своего отца, чтобы переговорил с моим?

Они вышли в главный проход, ведущий в большую залу.

— Он сейчас там, — кивком указал Корвиг, — почему б тебе самому его не попросить?

Венценосец прохаживался в одиночестве, вчитываясь в пергаментный свиток, который держал возле самого носа. Встречные почтительно пригибали на ходу головы, хотя владыка едва ли кого замечал. Корвиг, приблизившись к отцу, склонил голову и негромко произнес:

— Властитель… — Каззак вскинул голову, раздраженно сверкнув глазами, но, заметив Найла, милостиво улыбнулся.

— Прошу прощения, властитель, но Найл хотел бы тебя кое о чем спросить, — сказал Корвиг.

— Да–да, я весь внимание. — Каззак взял Найла за руку. — О чем ты хочешь спросить меня, мой мальчик?

— Я насчет нашего завтрашнего отхода, властитель…

По лицу Каззака пробежала тень.

— Завтра? Так скоро? Почему бы тебе не задержаться?

— Именно об этом я и хотел тебя просить. Не мог бы ты уговорить моего отца?

Каззак с рассерженным недоумением пожал плечами.

— Об этом у нас с ним уже был разговор. Твой отец сказал, что переживает об оставленной семье. Но оговорился, что это не повод к тому, чтобы и ты уходил вместе с ним.

— Я как раз хотел остаться.

— Неужто? Прекрасно!

Приветственно кивнув, напротив венценосца выжидательно остановился стражник.

— Знаешь, — сказал Каззак, — я сейчас занят, а ты, думаю, мог бы сходить и поговорить с Мерлью. Она сейчас, видимо, одна.

— Благодарю тебя, властитель.

Покои венценосца занимали два этажа, соединяемые короткой лестницей. Стоящий внизу стражник посторонился, уступая дорогу. Найл оказался в обширной сводчатой зале, где потолок подпирали каменные колонны, а стены были завешены богатыми зелеными занавесями. От доброй дюжины светильников было светло как днем.

В зале, судя по всему, никого не было. Найл прошел к занавешенному дверному проему в противоположной ее части, заглянул. Большая опрятная комната — деревянная резная мебель, на полу циновка; здесь также щедро горят светильники. И опять же никого.

Справа от входа в залу вверх уходила еще одна лестница. Подойдя и остановившись возле, Найл вслушался. Откуда–то сверху, похоже, доносились голоса. Юношей овладела нерешительность. Что о нем подумают, если он будет вот так бесцеремонно разгуливать здесь? Впрочем, у него же есть разрешение венценосца. Бесшумно ступая босыми ногами, он поднялся по каменным ступеням. Показался хорошо освещенный коридор с невысоким потолком, но обе стороны тянулись занавешенные дверные проемы. Со стороны одной из комнат доносились женские голоса. Найл, нерешительно приблизившись, хотел было спросить: «Здесь есть кто–нибудь?» В этот момент одна из женщин неожиданно рассмеялась. Голос он распознал тотчас же: Ингельд. В уме бдительно шевельнулось — отойти, не лезть. Но уже повернувшись, юноша уловил, что речь, собственно, идет о нем самом. Пока прикидывал, как поступить, Ингельд продолжала:

— …сам он здесь ни при чем. Во всем виноваты отец его и брат.

Голос Мерлью:

— Как это случилось?

— Не знаю. Они не рассказывали. Оттого–то я и подозреваю, что дело нечисто. Разве расскажут они женщине, как погибли ее муж и сын!

— Может, они просто щадили твои чувства?

— Они–то! — воскликнула Ингельд презрительно. — Можно подумать, им есть до этого дело! Я вот что скажу.

Они чуть не бросили меня на произвол судьбы в той крепости на плато.

— Да вы что? Как можно!

— Я не переношу высоты, а как глянула со склона на все те ступени, у меня просто ноги подкосились. Они же просто повернулись ко мне спиной и полезли спокойнехонько вниз.

— Ужас какой! И что же ты?

— А что? Зажмурилась и отправилась следом. Провожатых моих уж и видно не было, а я как вспомнила обо всех тех страшилищах–пауках…

В голосе Мерлью звучал неподдельный гнев:

— Это же надо, так обойтись с женщиной!

Ингельд презрительно фыркнула:

— Да что им женщины? Дикари же…

Нависла гнетущая тишина. Уходить надо, решил Найл. Ему было совестно за это невольное подслушивание. Но не успел он сдвинуться с места, как Ингельд вдруг спросила:

— Тебе, похоже, нравится этот парнишка?

— С чего ты это взяла?

— Как вы с ним нынче катались по полу…

— Не понимаю, о чем ты, — холодно заметила Мерлью, — состязания по борьбе — один из наших обычаев.

— Венценосец рассудил, что он тебе приглянулся.

— Приглянулся? Этот тщедушный? Шутишь!

— А остальным он, похоже, нравится.

— Ну и что. Это потому, что он здесь новенький, вот всем и любопытно. Но это ненадолго. Скоро к нему привыкнут и перестанут замечать.

Найл, стараясь ступать как можно тише, с пылающим лицом тронулся прочь. Грудь давила изнутри непривычная, каменная тяжесть — примерно так же, как тогда, когда услышал весть о смерти Торга и Хролфа. Кровь гулко стучала в висках. Унижен. В проходе стоял стражник. Найлу было неловко даже проходить мимо; казалось, все чувства проступают на лице яснее ясного. Но тот лишь дружелюбно кивнул. Возвращаясь по главному коридору, Найл жался к стенам, боясь выходить из тени, — хоть бы никто не попался навстречу, не заговорил с ним! А в голове звенело гулким эхом: «Приглянулся? Этот тщедушный? Шутишь!» Да уж… Теперь все ясно. Разумеется, дочери венценосца он кажется не более чем заморышем. От такой мысли плечи никли от стыда за себя.