Орден последней надежды. Тетралогия (СИ)

– Поверь, – говорю я устало, – сейчас ты нужен ей больше всего на свете. Собственно, ты единственное, что у нее есть.

– Болтун, – хмыкает Тюдор криво ухмыляясь.

Огонь в его глазах медленно гаснет, плечи опускаются, он тяжело вздыхает. Подумав, спрашивает:

– А что, у Жанны и в самом деле тяжелый характер?

– Не тяжелее, чем у сестры! – фыркаю я.

Переглянувшись, мы одновременно улыбаемся.

– Подсказала?

Я киваю.

– Душа у нее добрая, – подумав, заявляет Оуэн, я вежливо киваю.

– Кстати, – говорю я откашлявшись, – просто чтобы все до конца прояснить… В общем, сжег я те карты. Не сердись, но там зло.

– Да я не сержусь, – хмыкает Оуэн. – Главное, что мы здорово пощипали орден, отчего власть Екатерины только усилилась. Ну а то, что ты первым успел меня оглушить – так тут кому повезет.

Он подмигивает, в голосе веселье:

– Признаюсь честно, я опоздал всего на пару мгновений. Уже и место прикинул, куда влуплю.

Я только качаю головой. Похоже, родственничек мне достался еще тот. Ведь когда я найду Жанну, и если у нас с ней все получится, то мы с чертовым Тюдором будем женаты на сестрах, не так ли?

– Ну, я пошел? – спрашиваю я, вытягивая повод оседланного жеребца из твердой, словно вырезанной из дерева, ладони валлийца.

Несколько секунд Тюдор глядит на меня с недоумением, затем, расхохотавшись, хлопает по плечу. Морщась, я незаметно растираю ушибленное место, рука у валлийца словно отлита из свинца.

– Эй там! – кричит он гулко.

В дверь конюшни тут же просовывается мятая со сна физиономия, волосы всклокочены, сонные глаза выпучены от усердия.

– Проводи моего гостя до ворот и передай, что я разрешил его выпустить, – повелительно бросает Оуэн.

– Спасибо, друг, – говорю я.

– Скачи уж, – улыбается тот, – но чтобы в спальню к Екатерине в последний раз!

Уже через минуту я возвращаюсь обратно.

– Что‑то забыл? – спрашивает Оуэн.

– Я должен кое о чем тебе рассказать, – опускаю я голову.

– О чем же? – хмурится Оуэн.

– Понимаешь, я же не знал, что ты – тот самый чертов Тюдор, ну вот и придумал про тебя дюжину баек, – покаянно признаюсь я.

– Каких еще баек?

– Ту, где тебе надо было побороть людоеда и, гм, победить ведьму. А еще ту, где ты попал в плен к ирландцам, и они хотели сделать из кожи с твоей задницы барабан. А еще…

– Хватит! – рявкает Тюдор. – Так вот кто распускает эти грязные слухи, а я‑то думал!

Он молчит, и наконец я поднимаю глаза. Как ни странно, Оуэн улыбается.

– Силен, – говорит он, качая головой, – тебе бы придворные летописи сочинять. Но давай договоримся: больше обо мне никаких врак. Я теперь человек семейный, и не хочу, чтобы жена расстраивалась.

– Идет, – заявляю я с облегчением. – Больше никаких анекдотов!

С лязгом выходит из пазов тяжелый засов. Скрипят, распахиваясь тяжелые створки ворот, долго гремят толстые, с бедро взрослого мужчины, железные цепи. С гулким грохотом опускается подъемный мост, и я пускаю жеребца рысью. Пылающий в руке факел отвоевывает у ночи маленький круг света, и я боюсь, что вороной сломает ногу. Я отбрасываю факел в сторону, едва начинает светлеть. Рассвет я встречаю в лондонском порту, и уже через пару часов корабль поднимает якорь.

У меня есть деньги, и я знаю, где прячут любимую. Все, что осталось – верные друзья, что помогут в освобождении Жанны. И я кажется знаю, где их найти.

Не так уж и сложно отыскать нужного человека в большом городе, пусть даже и в столице. Просто обходишь по порядку все таверны, постоялые дворы и кабаки, окидывая пирующих быстрым взглядом. Рыцарь, какого я ищу даже на фоне рослых баварцев заметен, словно слон в стаде буйволов. В десятом по счету кабаке я его и нахожу. Подсаживаюсь за стол без приглашения, молча, без улыбки гляжу ему прямо в глаза.

Поначалу он не верит своему счастью, и, ругнувшись, ошеломленно на меня пялится. Затем с ревом протягивает толстую как бревно руку и хватает меня за горло. Твердые пальцы стискивают шею, в маленьких, глубоко упрятанных глазках плещет искреннее ликование. Я не сопротивляюсь, сижу спокойно, даже не делая попытки освободиться.

В груди уже все пылает, словно я хватанул ртом раскаленного олова или свинца, перед глазами плывут красные пятна. Сообразив наконец, что что‑то тут не так, баварец с грязным ругательством отбрасывает меня назад. Там что‑то жалобно хрустит, то ли мои ребра, то ли спинка стула.

Жадно хватаю ртом задымленный воздух, он так сладок и приятен, что я никак не могу надышаться. Человек напротив все еще сверкает глазами, гигантские кулаки выложил на столешницу, пальцы сами по себе то сжимаются, то разжимаются.

На меня великан глядит исподлобья, с нескрываемой ненавистью. Сразу не убил только потому, что стало любопытно, зачем же я пришел. А убить – оно всегда успеется. Я молчу, осторожно массируя горло. Представляю, какие багрово‑черные синяки на нем появятся. Не выдержав молчания гигант раздраженно рычит:

– За каким чертом приперся! Решил покаяться перед смертью, иуда? Ну так кайся, сейчас я тебя прямо здесь и порешу!

Жак де Ли человек простой и незатейливый, потому я отвечаю так же прямо и просто:

– Я твоему сеньору на верность не присягал, а своему остался верен. А то, что вы проиграли, а мы остались в выигрыше, так на то она и война: тут уж кто кого перехитрит.

– Так ты спорить сюда явился, безумец, – скалит зубы рыцарь. Они у Жака желтые и крупные, словно у полярного медведя. – Ну поспорь, поспорь. Подискутируй. Знай, что герцог Баварский объявил Робера де Армуаза личным врагом короны. Но я по старой памяти не стану сдавать тебя палачу, а пришибу собственноручно. Тебе как, голову совсем оторвать, или просто шею свернуть?

– На твой выбор, – легко соглашаюсь я, – как больше нравится. А еще лучше, коль руки чешутся, помоги мне в одном деле.

– Ну ты наглец, – с широкой ухмылкой тянет рыцарь, – знаешь, перед смертью я даже разрешу тебе взять в руки оружие. Жил подлецом, зато умрешь как настоящий воин. Ты что предпочтешь: копье, секиру, меч?

– Мы так и будем здесь дурака валять, а девушка пусть томится в неволе? – холодно бросаю я, скрестив руки на груди.

Черт, как же саднит горло! Голос у меня сухой и шершавый, словно у мумии из второсортного ужастика, а еще страшно хочется пить, но сейчас не до того.

– К черту всех девиц на свете! – рычит Жак де Ли, пудовый кулак с грохотом бьет по дубовой столешнице, отчего стоящая на ней посуда на фут подпрыгивает, а доска слегка проминается. – Какая еще к дьяволу девица?

Я молчу, мы смотрим друг другу прямо в глаза, по инерции де Ли еще с минуту продолжает сквернословить. Наконец зрачки рыцаря начинают расширяться, споткнувшись на полуслове он ошеломленно замолкает. Я поджимаю губы, все же слово – оно посильнее иной булавы будет.

Похоже, смысл сказанного, преодолев трехсантиметровой толщины кость, все же проник в маленький, глубоко упрятанный в валуне черепа мозг. Повращав глазами, рыцарь старательно морщит лоб, складывает мои слова так и эдак, пытаясь найти в них потаенный смысл.

– Скажи‑ка мне, Робер, – нерешительно начинает он, спотыкаясь на каждом слове, – эта та девушка, о какой я думаю?

Я молчу. Он задумчиво кивает, в глазах разгорается ликование.

– Так что же ты молчал, проклятый лекаришка! – ревет он на всю таверну. – Она и в самом деле жива?

Перегнувшись через стол, гигант с силой хлопает меня по плечу. Хорошо, что в последний момент я успеваю сдвинуться вбок, потому широкая как лопата ладонь задевает меня еле‑еле. Рыцарь набирает воздух в широкую как бочка грудь для очередного вопля, но я успеваю вклиниться в паузу:

– Чего ты орешь, как резаный? Хочешь, чтобы ее убили, на этот раз окончательно?

Жак де Ли замолкает на полуслове, остатки хмеля на глазах покидают его. Какая‑то минута, и баварец окончательно трезв.

– Ты прав, здесь не место для серьезной беседы, – соглашается он, зыркнув по сторонам. – Пошли отсюда.