Орфей

— Ключ… кармашке… — пролепетала она.

— Да е!.. От кого запираетесь, мудаки?!

Душ — действительно, внутри все стандартно — смыл с нас последних насекомых. Ксюху тотчас начало выворачивать. Думая, что это результат отравления муравьиной кислотой, я судорожно соображал: бежать за помощью? К кому? За лекарством? Какое лекарство? Противоядие? Ага, кислота нейтрализуется щелочью. Хотя бы с кожи смыть. А самая близкая щелочь… но как же?.. Ничего, не обидится, не тот момент. Рванул застежку джинсов.

— Что ты собираешься делать? — спросила она неожиданно спокойно.

— Давай-давай, не до церемоний.

— Ах, вон ты что. Ничего не надо. Я в порядке, посмотри.

Кисти и предплечья у нее были в белых бугорках вздутий. Что она, в самом деле… Я нетерпеливо стряхнул ее руку.

— Ты на лицо посмотри. Видишь — чистое. Ты меня крапивой отхлестал.

Я взглянул на свои руки, на полурасстегнутые джинсы. Становилось нелепо и стыдно. Но черт возьми!..

— Черт возьми, тогда что это было такое? Еще одна из твоих штучек? Откуда муравьи? Почему с крыльями? Почему такое нашествие? Именно на тебя? Они нападали?

— У муравьев сейчас самый срок брачного полета.

Она стащила через голову мокрое платье, белье.

— Не ходи за мной. На! — кинула из-за двери большое полотенце.

Угу, не ходи. В баню я пришел. Помоюсь — и налево кругом. Из там бур а-прихожей две двери с матовым стеклами вели в то, что у меня называлось спальней и кабинетом. Тень за одной дверью гибко вздымала руки, вдеваясь в новое платье. Я потянулся ко второй двери.

А тут, как и у меня, просто спальня. Женская, разумеется. Трюмо, пузырьки-флакончики-коро бочки, прозрачно-розовый лифчик в уголке тахты на покрывале, старая большая кукла, тряпичная, со смытым лицом и без прически, лысая. Больше ничего не успел увидеть.

— Переодеваться будешь? — Ксюха одной рукой выволокла мои восемьдесят любопытных килограммов в тамбурок и захлопнула перед носом стеклянную дверь. — Могу дать сухие джинсы и майку.

— До дому — не дальний свет, — пробурчал я смущенно. — Извини.

— Тебе показывали твое досье? — спросила она, когда мы вышли и она тщательно заперла домик. — Под каким девизом ты у них проходишь?

Вокруг еще вились отдельные черные точки, но их было несравнимо меньше. И они улетали. Я думал. Вряд ли Ксюха спрашивает о тех моих, давних временах.

— Да нет, ничего такого.

— Я — «Муравьиный Лев». Понятно, почему?

— Скорее уж — матка, как в улье. Если они на тебя летят.

— Думаешь, там в такие тонкости вдаются? Слышали похожий звон, с них довольно.

— Ты не хочешь объясниться? В конце концов…

— Нет, не хочу. Прости, Игорек. А без бороды тебе больше идет. Красивый, оказывается. Как нога? — И, не дожидаясь ответа, она быстро повернулась, пошла прочь.

На обед, до которого валялся на диване-оттоманке в кабинете и от нечего делать гонял взад-вперед Тома и Джерри, Ксюха не явилась. Юноша Бледный тоже. Про него было известно, что он у себя, лежит, ему по-прежнему нехорошо, и Наташа Наша — кто б подумал! — снесла ему горячее в закрытых тарелках. На меня не смотрели и не заговаривали. Только что проторчав битых полчаса на Ксюхином крыльце в беседе с немой дверью, я сидел теперь и злился. Кто-то, небось та же Н.Н., отжалел к моему кораблику тарелочку рыжих сухарей и пиалу с бульоном.

Последним выходил Правдивый. Он тщательно сдвинул двери, прослушал щелчок замка. Проверил, нет ли в занавесях предательских просветов с той стороны. Строго поглядел на сомкнутую дверную щель сверху донизу, будто ему хотелось и ее чем-нибудь заклеить.

— Сань…

— Уйди от меня. Уйди от греха, писатель, не вяжись.

— Ну что, виноват я, что он в обморок хлопается, как красна девица? Чего я такого сделал?

Я вдруг оказался притиснут к стеклянной стене, так что она загудела. Мой затылок ударил в нее.

— Не знаю, чего ты там исделал, пис-сатель, — дохнул мне в лицо Правдивый, с особенной какой-то ненавистью выцедив последнее слово, — но больше ты так не делай, понял? Мы тут до тебя мирно жили. И после тебя так будем, понял? У нас тут никакие муравьи до тебя не летали. Нам такого добра даром не надо, понял? Хоть ты писатель, хоть кто. Какое чего у вас с Ксюхой, мне дела нет. Я к ней всего раз-другой подкатывал, потом плюнул: заедается больно. Не по мне за каждую палку ее умные слова слушать. Но если я тя возле Ларки увижу… ты понял? — Чуть дернув к себе, он снова притиснул меня к твердому стеклу.

Я почувствовал, что мизансцена перестает мне нравиться. Ухватил широченное волосатое запястье, потянул лапу от своей груди. Затрещало — оторвал вместе с клоком рубашки, но мне было плевать. Медленно и вдумчиво, ощущая, как в носу кисленько пощипывает от злости, напомнил Правдивому народную мудрость:

— Ты меня на «понял» не бери, понял? — И приготовился.

Он с удивлением смотрел на мои пальцы вокруг его запястья, на обрывок моей джинсовой «Голден Игл» у себя в руке. Дернулся раз, другой.

— Пусти. Ну? Пусти, Игореха, слышишь? Выждав, сколько нужно было, я ослабил хватку.

Он сошел со ступенек, буркнул, не глядя на меня:

— Я тебе сказал, а там думай.

У меня распускались мышцы, начинало стучать сердце. Он уже был в нескольких шагах по дорожке.

— Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?

— Никто тут с тобой не будет разговаривать… потому что… спасибо скажи… писатель… ни о чем…

Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.

Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять врет? Сволочь правдивая. Ксюшенька тоже хороша… нет, молчи, дурак. Тебя здесь не было, какое твое право? Но вот же дрянь какая. С Правдивым. «Ах, легко мне, Игоречек…» Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка была любимая. «Игоречек, миленький, легко». К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай все же какой. «Игоречек…» Дьявол, что же это меня так задевает?!

Вслед за Правдивым я спустился со ступеней, чтобы идти… куда? Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же доктор в этом заведении?

Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.

— Боже, нет! Нет! Не надо!..

Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?

…бежим и смеемся, и каждый мак-ноготок кивает нам, и каждый крохотный дикий тюльпанчик.

Надо же, и тут пошли продолжения. Как в снах. Бац! Переключение. Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по квадратному полю зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный из белого призрачного света, поднимающегося от края зеленого выше, выше, вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за ним. А зеленое — это… Щелк. Крупно. Зеленое — это тот колючий, острый до грохота ковер из сосновых крон, на который я так хотел взглянуть. Крольчатник, вид сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь, — это периметр, стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.

Бац! Полная тишина. Абсолютная, вселенская. Вниз, внутрь, глубже. Черноземы степной зоны, так. Глубже. Глины, пески, осадочные. Шире. Наверху — разнотравные, дерновинно-злаковые степи. Откуда всплывают слова и названия? Никогда не интересовался. Ниже. Уголь и сланец с отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп, один из древнеегипетского пантеона, с витыми бараньими рогами), белемнитов (belemnon), они же «чертовы пальцы». Ниже, сквозь триас (trias), юру (по названию горы в Швейцарии) в мел, в пермскую систему, в герцинскую складчатость, в настоящие угольные пласты, многометровые отложения окаменевших лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей крошечной искорки, с которой мы столь смешно носимся и гордимся… Но правда, откуда все это во мне? Может, когда-то краем уха слышал, краем глаза читал, вот и отложилось, как отпечаток древней веточки на предназначенном для сожжения камне?

Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова перемешанные звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от сминаемой под шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже — мужчина или женщина. Только на письменном столе в кабинете опять появляется стопа бумаги, поверх, кладутся карандаши, расчехляется машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал…