Квест империя. Трилогия (СИ)

Герцог остановился, снова уйдя в себя. Возможно, он вспоминал те дни, а возможно, и нет. Его мертвое лицо было непроницаемо, а глаза смотрели внутрь. Но вот чего Виктор делать не собирался, так это торопить Рекешу. Все, что герцог сказал, все, что он еще скажет, любое его слово… Какова цена того, что не имеет цены? Герцог раскрывал перед ними такие тайны, о существовании которых они даже не подозревали.

– Когда ушли црой, мы нашли Гору, изрытую ходами. Здесь были галереи, построенные црой, и галереи, построенные задолго до того, как црой захватили Гору. Вуспсу? Возможно. Возможно, что и до црой здесь поработали наши соплеменники, и до вуспсу кто‑то тоже копался в Горе. Неважно. Здесь есть Камни, которые встроены в Гору. Их не достать. Не вынуть. Они разные… Слушать дыхание Легиона было не просто. Легион был закрыт так, что нам туда хода не было. Вы знаете. И тогда мы вернули ревнителей. Здесь есть Камень… Все Гроссмейстеры проходят посвящение. Камень наделяет нас силой, но отнимает жизнь. Медленно. По капле. Жизнь уходит из нас, и остается только сила. Когда это случается, мы уходим, и на смену приходит новый Гроссмейстер. Никто не знает, когда это случится, поэтому Тень всегда рядом. Кто‑то должен быть готов. Всегда. Ревнители – Измененные. Они меняются сильнее, их изменения глубже. Их век короток, но сила велика. Они не люди уже. Может быть, такими были Древние? Но выбора не было. Мы вернули ревнителей и успели в последний момент. Легион был уже готов к рывку. И тогда мы совершили переворот. Я полагал, что знаю, что делаю. Возможно, я ошибся. Но дело сделано. Тогда… Тогда мы очень торопились. Мы не успели узнать всего, хотя знали достаточно, чтобы торопиться. Легион выжигали. Так, чтобы не осталось ничего. Ничего и не осталось. И все тайны Легиона умерли вместе с ним. Такова цена. А потом вернулись вы.

Вас слушали ревнители. И я слушал вас. Вы не были уже Легионом, но вы были оттуда, где живут люди, похожие на нас. Вашум этого не знал. Знал я. Я решил, что не буду вам мешать. Вы не были опасны, но могли стать ключом к будущему. Мы начали с гегх и той'йтши. Аханки должны были привыкнуть к мысли, что слияние возможно. Когда‑нибудь пришла бы ваша очередь.

– Как вы себя называете? – неожиданно спросил герцог.

– Люди, – по‑русски ответил Виктор. – Но есть и другие слова. На Ахан‑Гал‑ши, просто люди.

– Не сложилось, – сказал герцог. Сожаления в его голосе не было, но он подразумевал именно сожаление. Сомнения в этом у Виктора не было. – Возможно, получится у вас. Попытайтесь.

Он секунду помолчал.

– Это все. Идите. Гора решит наше будущее. Идите и помните: мы союзники. Черная Гора вам не враг.

«И не друг», – устало подумал Виктор, вставая.

– И не друг, – сказал вслух Рекеша. – Союзник.

История втораяЗА КРАЕМ НОЧИ

Мне снятся черти, призраки, война…

Дж. Байрон. Дон Жуан

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Константин Симонов

Глава 9ДУША В ПОТЕМКАХ

Лика проснулась в темноте. Она чувствовала себя маленькой и одинокой. И еще несчастной. Такой маленькой, одинокой и несчастной, такой беспомощной и потерянной во всех смыслах, но главное, затерянной и потерянной в этой необъятной овеществленной тьме, что хотелось плакать. Она хотела закричать, позвать на помощь, окликнуть кого‑нибудь, кто возьмет ее за руку или на руки и скажет ей, где она находится и почему так темно вокруг, но поняла, что голоса у нее нет, и нет ничего вообще. Это открытие ужаснуло Лику, и чуть было не опрокинуло в бездну безвозвратного отчаяния, но ей удалось взять себя в руки, хотя это было не просто, ведь и рук своих она не ощущала тоже.

«Успокойся! – сказала она себе строго. – Дыши ровнее! (Интересно чем?) Обдумай, попробуй понять».

Но понимать, в сущности, было нечего. Что понимать, если не было ни прошлого, ни будущего, а имелось одно только настоящее – сейчас , – и в нем, в длящемся сейчас , во тьме и непостижимом, но, кажется, безмерном пространстве, заполненном плотной непроницаемой тьмой, существовала только она одна. Маленькая, несчастная Лика.

«Так не бывает! – сказал кто‑то чужой и властный в ней самой. – Какие‑то ощущения есть всегда. Ищи!»

И она стала искать. Честно, прилежно. И довольно быстро нашла, что окружающая ее тьма не однородна, а имеет какую‑то не вполне понятную, но все же структуру. Структура эта обнаруживалась в разнице температур. Впрочем, даже найдя этот феномен, Лика не была до конца уверена, что правильно определила тот единственный качественный признак, который смогла «ощутить». Была ли это и в самом деле температура – измерение на шкале тепло/холодно – или это было что‑то другое, что она лишь восприняла, возможно, по ошибке, как температуру? Ответа на этот вопрос у нее не было, но и вопрос, если подумать, был пока неактуален. Однако ухватив идею, Лика ее уже не отпустила.

«Прислушиваясь» к своим ощущениям, она вдруг поняла, что, сама того не замечая, уже построила для себя модель своего пространства и своего времени. Она интуитивно поместила себя в центре некоторой карты «мира во тьме», где соответственно возникли верх и низ, где Тьма разделилась на левую и правую части, а также на ту Тьму, что лежала перед Ликой, и ту Тьму, которая оставалась позади нее. И, как только она определилась в пространстве, она поняла, что задача эта заняла у нее очень много времени, но сколько именно, и чего – минут, дней или лет? – Лика сказать пока не могла. Зато она «учуяла» несколько самостоятельных источников тепла, которые и стали новыми ориентирами в исследуемом ею мире. Один из этих источников, находившийся впереди и слева от нее, был особенно силен. Он буквально «освещал» тьму своим теплом. И Лика потянулась к нему, интуитивно чувствуя, что все это неспроста. И сразу же оказалась рядом с источником, что, между прочим, указывало на то, что в этом мире возможно было и движение.

Пятно невероятного жара, заставившего корчиться от невыносимой боли ее несуществующее тело, неожиданно заняло все пространство перед Ликой. Ей было очень больно, но она заставила себя терпеть, потому что это было все‑таки что‑то, после того как не было ничего, и еще потому, что она поняла – а как и почему, она не знала, – что этот жар может быть важен для нее и в других – «знать бы еще каких» – отношениях.

Удивительно, но боль вернула Лике ее тело. Ненадолго, как выяснилось, но пока Лика приближалась к пышущей жаром стене – а как, кстати? Ведь она не шла и не ползла, – и потом, когда она «проходила» сквозь стену черного пламени, сквозь жар, подобный дыханию огнедышащей печи, захлебываясь немым воплем, она чувствовала свое страдающее тело.

Затем все кончилось. Исчезла боль. Исчезло ощущение тела, но зато пришел свет. Лика оказалась внутри наполненного жидким светом – квинтэссенцией света, если точнее, – подобия трубы или чего‑то очень на трубу похожего. Свет подхватил Лику, невесомую, снова бестелесную, но тем не менее существующую, ощущающую себя, и понес вперед, туда, где…

Это была дверь. Обыкновенная оббитая черным дерматином дверь, каких было множество в Ленинграде ее детства.

«Как же я ее открою? – отстраненно подумала Лика, рассматривая (чем?) эту дверь. – Ведь у меня нет рук».

Но, как оказалось, она беспокоилась напрасно. Дверь открылась сама, и поток света, как морская волна, вынес Лику в новое неведомое пространство, которое, впрочем, трудно было рассмотреть, так как жидкий, овеществленный свет заполнял его полностью. Наличие какого‑то объема лишь угадывалось где‑то за пределом нестерпимого сияния. Но неожиданно волна света схлынула, и Лика осталась стоять в длинном плохо освещенном и сильно захламленном коридоре большой, и по всей видимости, коммунальной квартиры. По обе стороны коридора имелись двери, а свет теперь шел только от тусклого плафона под высоким потолком. Лика сделала осторожный шаг вперед и поняла, что у нее снова есть ноги. Она посмотрела на них, и вид своих собственных ног чрезвычайно ее удивил, хотя она и не могла бы с определенностью сказать, что именно она ожидала увидеть, и почему то, что она увидела, так ее удивило. А увидела она две тощие ножки в белых облупленных на носках детских туфельках, торчащие из‑под голубого, в белый горошек, платьица до колен.